Дорога во все ненастья. Брак - [27]

Он просто не стал бы в этом участвовать…

В этот момент, я задумался – есть ли предел того, в чем не стал бы участвовать я?..

…Когда-то, теперь кажется, что очень давно, когда другими были и я, и деньги, что-то притащило нас с Никитиным в художественный салон в Петином примосковье.

Это теперь у них красивый, большой, светлый салон, в котором все время играет музыка, а продавщицы набраны как будто с голливудских конкурсов, а тогда – это был полутемный подвал, с хозяйкой, которая сама продавала то, что ей несли местные художники.

Так, вот, стояли мы в этом салоне и никого не трогали, когда я услышал, что хозяйка, показывая на меня, говорит какому-то хмырю – больше, чем на хмыря, ее собеседник не тянул никак, хотя оказался зампредом местной ячейки большевиков:

– Вот – художник. Его и попросите.

Я, естественно, обернулся и услышал:

– Вы-то мне и нужны!

Я не знал, что он комруковод, и потому не ответил:

– А вы мне не нужны совсем…

В общем, дело оказалось в следующем: к какому-то юбилею коммунисты написали очередной лозунг, а восклицательный знак поставить в конце забыли, и вместо лозунга, получилась у них ерунда какая-то – у коммунистов так всегда получается, только они никогда в этом не признаются.

– Поставь знак! – большевик на радостях, что дело решается так просто, уже готов был хлопнуть меня по плечу, но я ответил:

– Не буду.

И тогда началась игра:

– Я тебе заплачу!

– Нет.

– Я тебе хорошо заплачу!

– Нет.

– Я заплачу тебе двести тысяч!

Конечно – это не нынешние двести тысяч, но в те времена такая зарплата в месяц считалась хорошей в кооперативе, а поставить восклицательный знак – было для меня делом одной минуты.

Но я отказался.

И, когда мы с Васей вернулись в дом к Петру, я имел глупость хвастануть этим.

Тогда Василий, который, кстати, в наш разговор с местным коммунаром не вмешивался, тихо сказал мне на ухо:

– А если бы тебе предложили два миллиона?

И… я замолчал…

У нас многие клянутся в том, что они люди порядочные.

Такая уж мы страна, что многим из нас легко быть порядочным.

До тех пор, пока не предлагают миллион долларов.

Но проблема не в этом.

Проблема в том, что у нас многим легко быть порядочными, до тех пор, пока не предлагают пять рублей…

К чему я это?

Да ни к чему.

Просто, пока мы поднимались на второй этаж, к кабинету Дмитрия Николаевича Зарычева, мне в голову лезли всякие глупости…

…Петр постучался и вошел первым.

Дмитрий Николаевич читал какие-то бумаги, и, не отрывая глаз от них, пожал каждому из нас руки, потом указал на стулья у стены:

– Вот, послушайте, Савельев В.Ф. разнорабочий, направляется к нам уже четырнадцатый раз.

Знаете, иногда, я не люблю то, что я делаю, даже, если то, что я делаю, я люблю…

– Вы, наверное, к этому привыкли? – пожав плечами, спросил Петр.

– Привык? – Дмитрий Николаевич впервые оторвал взгляд от бумаги.

– Во всяком случае, понимаете это.

– Я понимаю другое.

– Что?

– Людям нужно помогать только один раз…

– Но, может, со временем в нем проснется что-то.

Изначальная нравственность, например, – зачем-то сказал я, сам, не веря в то, что говорю. И врач ответил:

– Безнравственно обманывать людей, утверждая, что человек изначально склонен к нравственности…

Начало разговора с доктором Зарычевым оптимистичным назвать было трудно. И это заставляло задуматься о том, что все может плохо и закончиться.

Видимо, это отразилось на моем лице, потому, что доктор посмотрел мне в глаза и сказал:

– Пессимист – это то, кто справедливо думает, что все может кончиться плохо.

Но, не меняет от этого своих решений…

Художник Петр Габбеличев

«То, что сказал Дмитрий Николаевич, понять было не сложно», – подумал я: «Человек, вообще, может понять все.

Кроме себя самого, разумеется.»

Молчание в кабинете доктора Зарычева замерло, как бегун перед стартом, и никто не торопился его прерывать.

Я поймал себя на мысли о том, что кабинет, в котором я был всего один раз, не простой для меня раз, не дававший мне времени внимательно присматриваться к обстановке, теперь кажется мне очень знакомым.

Словно я провел в нем долгие бездельные часы.

Особенно поразили меня сеточки лопнувшей краски, по углам. Такие белые штукатурные паутинки на коричневом поле.

Я подумал о том, что смог бы с закрытыми глазами повторить этот абстрактный рисунок, превратив его в искусство.

«Какие глупости, – остановил себя я, – Превращать в искусство, попросту, плохопокрашенные стены.

Впрочем, когда художнику за пятьдесят – с искусством, вообще, начинают твориться непонятные вещи…»

Неизвестно, куда завели бы меня мои мысли, но их прервал Дмитрий Николаевич.

Впрочем – это еще вопрос – прервал, или дал им новый импульс:

– Петр, недавно вас показывали по каналу «Культура». Я видел.

– Ну и как: хвалили или ругали? – спросил я, довольно равнодушно.

– Хвалили. Только, честно говоря, я не помню за что. Говорили о какой-то серии картин.

– Ничего страшного, – ответил я, – Я и сам сейчас уже не всегда помню, за что меня хвалят или ругают.

Такой уж возраст.

Это я немножко скокетничал.

Я все еще считаю себя молодым, даже не смотря на то, что недавно мой сын спросил меня:

– Пап, ты не помнишь, отчего вымерли динозавры? – и сделал это так, словно обращался к непосредственному свидетелю, лично знакомому, по крайней мере, с некоторыми из почивших.