Дорога в Толмин - [10]

— Разве об этом не стоит написать? — воскликнул он. — Понимаешь, иногда читаешь разные там повести и видишь, что все в них за волосы притянуто, как говорится. Особенно когда пишут про любовь, часто, как бы это сказать… уж так ее расписывают, уж так стараются человека потрясти, а ему только муторно от притворных слез и пустых вздохов. Одна выдумка… А здесь лежит под ногами настоящая правда, и нет никого, кто бы наклонился и поднял ее.

Сын молчал. Собственно говоря, он больше не слушал отца, поскольку рассказ уже кончился, а обычные заключительные слова, которые он почти знал на память, не требовали ответа. Молчал он еще и потому, что пытался разобраться в своих чувствах. Как не раз прежде, у него появилось ощущение, будто он бессердечный, поэтому он и пытался честно ответить на вопрос, вызвал ли у него рассказ о судьбе людей из Равницы просто интерес или по-настоящему потряс его.

— Да, рассказов о любви у нас немало наберется… — говорил отец. — И притом каких!.. Возьмем хотя бы Кадетку, которая каждый день у нас на глазах. Ей нет и девяти, а сколько довелось пережить. Тот, кто был ее отцом, застрелился, несчастная мать утопилась, дома у нее вообще нет, да что тут говорить!.. Поглядишь на нее — поневоле задумаешься. Вроде бы совсем ребенок, а совсем другая, чем девочки ее возраста. Сообразительная и задумчивая, смотрит прямо в глаза… без страха… Слова схватывает на лету… как говорится… Бог знает, что-то с ней будет?..

— С кем? — отсутствующе спросил мальчик, занятый своими чувствами.

— С Кадеткой! — подчеркнуто повторил отец. — Ты что, не слушаешь?

— Слушаю, — быстро отозвался сын. — Только не очень хорошо разобрал, потому что думал о Равничарах.

— О Равничарах? — с живостью переспросил отец. Ему явно было по душе, что сын размышляет после его рассказа. Он помолчал, потом убежденно произнес: — Вот видишь, разве не жалко, что в нашей долине нет ни одного писателя! — Провел ладонью по носу и добавил: — Впрочем, как знать, может, еще родится… Или уже родился…

— Кто? — рассеянно спросил мальчик, вновь вернувшийся к своим мыслям.

— Кто?.. Тот, кто напишет о наших людях!.. Как знать?

— Да, как знать, — машинально повторил мальчик.

Отец посмотрел на него и умолк.

Молча дошли они до Бачи и так же молча начали подниматься по тропинке на Стопец, на тот красивый и широкий уступ, где лежали поля и нивы Мостаров и Модреянов. Там человеку дано увидеть и осознать, что мир расстилается на все четыре стороны: по Бачскому ущелью, по Идрийской долине и по Соче к северу и югу. Там утомленный трудом горец невольно затихает, залюбовавшись равниной, Крном и соседними горами; возвышаясь совсем рядом, они потрясают своей могучей красотой, заставляя забывать будничные тяготы и заботы; с глаз слетает пелена недовольства, а из сердца уходит тревога. Человек выпрямляется, набирает полную грудь воздуха и остро чувствует счастье — оттого, что родился в прекрасных местах и что жить, в общем-то, прекрасно.

Отец и сын шли ровной проселочной дорогой у подножья горного склона. Мальчик перестал заниматься изучением собственного сердца Он пришел к печальному заключению, что не знает своего сердца; пожал плечами и стал любоваться окрестностями. Он глядел на вытянутые, вспаханные дугой красноватые нивы, они уже отдали людям урожай и теперь, усталые, спокойно ждали, когда их окутает снежный покров, чтобы погрузиться в заслуженный зимний: отдых. Потом он перевел взгляд на козольцы[1], стоявшие посреди полей, и на горы, поднимавшиеся за ними. Чем ближе подходили к сушилкам, тем выше они становились, казалось, будто по склонам уже усыпанных снегом гор поднимаются не жерди сушилок, а широкие черные ступеньки огромных лестниц. Это сравнение так захватило его воображение, что он выбрал себе лестницу, подводившую к вершине Крна. Она поднималась, доходила до самого верха и вдруг пропала — мальчик подошел вплотную к козольцу и прошел мимо. Крн маячил впереди — голый, высокий, гордый и неприступный. Смотри-ка, вот уже и другая сушилка. Знай растет себе из земли широкая черная лестница, устремляется вверх по убеленным склонам скалистого Крна, все выше и выше, до самой вершины, до самого неба.

Отец остановился возле часовенки, укрытой старыми каштанами, поднял голову. Светать только начинало.

— Слишком рано мы вышли из дому, — сказал он. И добавил, хорошо зная, что они не имеют права истратить ни одной лишней лиры: — Чего нам слоняться по Толмину и ждать, пока откроют школу. Здесь как-никак лучше. Посидим в часовне, подождем утра.

Сын чувствовал, что-то тревожит отца, ему хочется выговориться, да и сидеть в часовне ему явно не по душе. Он нетерпеливо закидывал ногу на ногу, пересаживался и наконец сказал:

— Здесь как-то неуютно и затхлым тянет. Давай лучше посидим под козольцем.

Мальчику тоже было неприятно в часовне, поэтому он с охотой зашагал вслед за отцом по пустому полю. Они остановились перед козольцем, на котором висело несколько снопов гречихи и сена. Сели на землю, опершись спинами на снопы и подтянув колени к груди.

Начиналось утро.

Теперь можно было как следует осмотреться. Природа стремительно менялась. Она по-прежнему казалась фантастической, зато перестала быть страшной. Горы расступились, их высокие белые вершины были могучими, но такими спокойными, что вселяли мир и покой в самого мальчика. Небо уже не было узким и давящим, свинцовым, прижимающим человека к земле. Оно распахнулось, стало легким и голубым… А облака?.. О, облака еще казались сказочными могучими конями, только не были уже хмурыми и серыми; теперь, в первых лучах солнца, они были розовыми, как будто кони вышли окровавленными из благородного ночного сражения. Они победили, еще как победили. Не только сами вышли из-под свинцового покрова, а своими сильными спинами приподняли свинцовое небо и перекинули его за горы. И теперь действительно свободно мчались навстречу своему миражу вселенских, вольных, бескрайних зеленых полян.