Дорога в мужество - [3]

— Так он же лезет прямочко… Могли бы…

— Могли бы… Бакены, видишь где? Тут впритирочку надо, впритирочку! Сколь же тебя учить, еловая голова?

Ну и Алеха…

Прижимаясь к берегу, встречь ползла баржа, заваленная какими-то тюками. На тюках сидели и лежали в белых косынках, спущенных на лоб, полураздетые, лиловые от загара девчата. Одна, едва пароход поравнялся с баржой, подошла к борту, игриво крикнула капитану:

— Кузьмич, дьявол плешивый, столько-то парней везешь невесть куда… Подари мне хоть одного до завтра. Возверну в целости и сохранности…

— Для тебя тут пары нету, Дарья. Видишь — мел-ко-та…

— Да ты мне вон того, обезьянистого! — хохотала Дарья, указывая на старшину Мазуренко, застигнутого врасплох. Он пытался спрятаться за только что повешенной на перила гимнастеркой, чтобы эта бойкая деваха не смогла лицезреть его грудь, заросшую черным кудрявым волосом, из которого выползала на самое плечо пятнистая змея. — Давай обезьянистого! Плечистый, и бровь широкая. Подойдет!

— У него нога не владает.

— В ноге, что ль, дело? Учудил, господи…

— Дашка, уйди от греха, не дразни геройское войско.

Пароход и баржа разошлись, кинув к берегам вспененные волны. Капитан сошел с мостика, присел рядом с Мазуренко, по-стариковски отдуваясь:

— Видал, какие русалки в нашем пароходстве водятся?

— Добрый товар… пропадает… — Мазуренко с заметным усилием отвел взгляд от белых косынок. — Их женихи уже лежат, а сколько еще других ляжет…

Старшина глядел теперь на Сергея, тому показалось — с угрюмой жалостью, и он отвернулся, чувствуя себя словно бы виновато. Точно такие глаза были у теток, встречавших новобранцев в хуторах и станицах полтора месяца назад. Но то, что можно было простить теткам, Сергей не мог простить Мазуренке: кто-кто, а он-то их знает, целых полтора месяца командовал ими в Сталинградском запасном полку. Разве не они таскали каждый день неуклюжие и тяжеленные станки «максимов»? Таскали по пять километров на стрельбище и обратно, в слякоть и при тридцати градусах в тени. Разве вместо них кто-то другой рыл ячейки и окопы, ходы сообщения, бросался в атаки и пронзал чучела штыком? Чучела — мешки с соломой, болтаются перед глазами, застят небо; в ушах — звон, и уже как-то привыкаешь ничего не слышать, кроме хрипловатого, заикливого окрика командира отделения, контуженного в недавних боях:

— Эй ты, н-на левом фланге! Грудь отверни! Бочком, б-бочком стань… О-ох… Ты ведь сам штык противника просишь, ты уже сто раз труп, п-понял?.. Выпад! Длинным — к-коли!

Сперва это походило на интересную игру в войну, но вскоре интерес сменился безрадостным сознанием тяжкой потребности: марш-броски по тревоге, длительные переходы с полной выкладкой, похожие как две капли воды многочасовые тренажи истрепывали в мочало все силы. Вдобавок постоянное чувство голода: тыловой нормы не хватало, и может, поэтому в наряд по кухне все шли с особой охотой.

Позавчера вечером, казалось, все это кончилось. Сразу после ужина полк построили у каптерок. Старшина Мазуренко весело командовал своей пулеметной роте: «А ну, славнэ вийсько запорижськэ, дэ стоишь, там и — роз-дягайсь!» Раздетые бежали в каптерку, получали все новенькое от трусов до ботинок и шинелей, облачались уже в бараке. Стало известно: формируются маршевые роты, завтра подъем в пять тридцать и — на фронт.

Подъем сыграли в половине пятого. Ко всеобщему удивлению, снова повели к каптеркам, у которых лежало в кучах обмундирование, снятое вчера. Мазуренко, невыспавшийся и раздраженный, хрипел, спотыкаясь на словах, между которыми, по его мнению, следовало бы ввернуть что-нибудь покрепче:

— Скидывай, скидывай усё! Швыдче! Красноголовый, тоби кажу, Суржиков, чего копаешься в куче? Якого ты там… потерял? Хватай любую шинель, опосля разберемся…

Через полчаса полк был выведен на пристань. Здесь роздали сухой паек на трое суток — ржаные сухари, американскую колбасу в банках, сахар и гречневый концентрат — и разрешили «загорать» до прибытия парохода. Ожидание затянулось. К полудню паек утаял на две трети. Погрузились налегке и поплыли вверх по Волге неизвестно куда.

…Размеренно шлепают по воде плицы, дремлют деревья на ближнем берегу, носятся над Волгой белокрылые чайки, и не хочется верить, что идет война, что по сотням, тысячам километров гуляет прожорливая смерть…

— Кравцов, есть вода? Сунь в зубы. — Суржиков, не открывая глаз, сделал два судорожных глотка, третий задержал. Морщась, выплюнул воду за борт, потрогал пальцем опаленные, в трещинах, губы. — Гречку еще не слопал?

— Да ведь сварить негде.

— Братва приспособилась. — Суржиков засмеялся. — Нацедят кипятку в котелок, туда же концентрат, сверху — шинель и сам… Посидел полчаса, как квочка на яйцах, — готово! Не страдаешь?

— Чем?

— Половина братвы брюхом мается, я, между прочим, в том числе. Перебор… А в гальюн очередь в три ряда веревочкой. Не пробиться. Во, брат, фокус! Жють!

Неожиданно до слуха донесся тягучий и вместе с тем какой-то прерывистый гул самолета. Суржиков положил на лоб пилотку, чтобы защититься от солнца, стал одним глазом прощупывать небо.

— Вон он. Два тела, два хвоста. Чудной, зануда, какой-то.