Дорога в мужество - [2]

Суржиков покосился на нежданного помощника, презрительно усмехнулся:

— Ты кто такой есть?

— Грек.

— Чево-о?

— Грек…

— Только тебя тут и не хватало.

— Я — русский грек. Из Херсона.

— А-а… Ну, раз русский — топай, — милостиво разрешил Суржиков, вглядываясь в соседа. Дрогнул медной бровью. — Слушай, а ты не заливаешь? Ей-богу, на девку больше похож. Может, ты, как та Надежда Дурова, просто Любушка в штанах, а?

— В бане будем — приглядись.

Суржиков разочарованно крякнул, потом хлопнул Кристоса по плечу, захохотал и успокоился.

Но из Белой Калитвы Кристоса чуть было не отправили домой. Едва пришли на станцию, начался налет, над городом повисли осветительные авиабомбы. Новобранцы, как овцы, сбились под перронными навесами. Самые смелые, задрав головы, пытались разглядеть в непроглядном небе ревущие самолеты, которые почему-то не спешили бомбить. Всплескивались разрывы зенитных снарядов, оставляя долго не тающие беловатые облачка, Сергей удивлялся: не падают осколки, не слышно, чтобы кто стонал. И все-таки он лежал, натянув на голову фуфайку, бессильный унять противную дрожь во всем теле. Когда же краешком глаза увидел на перроне Суржикова, спокойно прохаживающегося с лейтенантом, прямо-таки возненавидел себя, встал во весь рост, прислонился к столбу.

Отбухали зенитки. Улетели самолеты. Из тупика, сонно посапывая, паровоз приволок десятка два товарных вагонов. Началась погрузка. Охрипший лейтенант бегал вдоль эшелона, кого-то в чем-то убеждал, кого-то крыл на чем свет стоит, требовал доклада о наличии людей.

— В третьем и четвертом взводах все налицо!

— В пятом, шестом — порядок!

— В первом — лишний…

— Что за чертовщина? Проверьте по списку! Откуда взяться лишнему?

— Грек в список не попал, товарищ командир!

— Ага! Сюда его, ложечника! Ты где призывался? Нигде? По дороге пристал? Так вот, герой липовый, как пристал, так и отставай. Куда лезешь? Там же не в мячики играют. Мотай-ка домой и жди, пока не призовут. Тоже мне — доброволец…

На выручку Кристосу пришел Суржиков:

— Пущай с нами и дальше, товарищ лейтенант, хрен с ним. Все равно ведь через неделю-другую повестка будет.

— Ладно, — подумав, согласился лейтенант. — Только ты, слышишь, ложечник? Прибудем в часть — напомни: в военкомат сообщить надо, чтоб тебя там в бегах не считали. На учете ж небось состоишь?

…Пароход сухо закряхтел, и Сергею показалось: вот-вот развалится эта ненадежная посудина. Гармонь в кубрике вдруг заскулила мученически, словно умоляла пожалеть ее, доконать поскорее. Смолкла. Доконали, пожалуй.

От прогретой солнцем палубы пахло мазутом и рыбой. Руки, гимнастерка уже были пропитаны этим стойким, как карболовка, запахом, и Сергей с готовностью подставил лицо прохладному ветерку с левобережья, доносящему сладковато-пряный дух скошенных в пойме и еще не сметанных в стога трав.

Он сидел на самом краю палубы, свесив ноги над зеленоватой пенистой водой. Справа, в пяти шагах, мурлыча под нос какую-то песню, старшина Мазуренко, в одних трусах, макал в таз намыленную одежную щетку, а потом долго и обстоятельно тер ею распластанную по палубе гимнастерку. Выстиранные шаровары уже болтались под ветерком. В стороне лежала офицерская пилотка с малиновым кантом по верху и белым ободком от пота — внизу. Возле нее навалом — скомканный платок, штук пять писем-треугольников, мундштук, орден Красной Звезды и полпачки махорки.

Из трюма на палубу не спеша поднимался Суржиков. Завидя его, Мазуренко нахмурился, ослабил ногу, обезображенную глубоким шрамом во всю икру, мрачно пробасил:

— Н-ну-у?

— А ничо, товарищ старшина.

— Заруби на носе, атаман, як шо протягнешь куды братскую руку, я тоби…

— Да ну, что вы, товарищ старшина! Буду я мараться… — Суржиков присел рядом с Сергеем и, как только Мазуренко отвернулся, положил на палубу газетный сверток:

— Веселись. Пряного посола! Пальчики оближешь… Правду говорю…

— Что? Откуда?

— А-а… Жуй — и крышка! Я придавлю минут сто. Ложился бы и ты, Кравцов, не тратил времени.

Сергей промолчал. На баке, распластавшись между канатами, скрученными в круги, четверо голых до пояса солдат резались в подкидного. Ближе, до самого капитанского мостика, спала вповалку добрая половина батальона. Поднялись ненадолго из каюты офицеры-сопровождающие, покурили и — снова на боковую.

Сергей удивлялся: как можно дрыхнуть, когда кругом такая красота! Знойно зеленеют далекие пойменные луга на левом берегу, серебрится — глазам больно — река в бескрайнем разливе, желтеют кручи близкого — рукой подать — правого берега, сплошь покрытого дремлющим в прохладе лесом. А вон богатырище — дуб, в самое небо вздернул сотню рук-ветвей и добрый десяток опустил в воду. Безудержная река подмыла берег, оголила часть корней, а дуб стоит гордо и неколебимо, кормит и поит каждый листок на себе. Может, видел несметную рать Пугачева, а то и челны Стеньки Разина…

— Костя, погляди, ну и дуб на берегу!

— На кой он мне? С дуба груш не снимают.

Разморенный жарою, Суржиков захрапел.

Сергей не заметил, как и сам вздремнул. Его разбудила яростная ругань капитана:

— Куда ж ты прешь? Еще на мели не сидели, душа из тебя вон!