Дорога стального цвета - [56]

— Ну, Сергунчик, ну хлебни? Ты только попробуй, а потом захочешь.

— Не захочу! — капризно отвечал Сергунчик, — Там лук плавает.

— Замучилась с ним, — вздыхал низкий голос. — Чем только живет ребенок?.. Ну Сергунчик, ну ложечку. Скажи, ты любишь свою бабушку?

— Не люблю.

— О господи!..

Зуб свесил голову. Запах борща шибанул сильнее. Ели две тетки. Сбоку отрешенно сидел парень в очках, читал книгу. Лет ему было за двадцать. Вся его поза говорила, что он сам по себе и не имеет ни малейшего отношения ни к борщам, ни к чавканию.

Одна из теток — тучная, с бровями, навсегда застывшими в страдальчески-озабоченном изгибе, — старалась впихнуть ложку борща в рот вертлявому мальчику лет пяти. Тот крутил головенкой, с отвращением морщился и катал по дивану заводную машинку. На столике вперемешку лежали раскрошенное яйцо, кусочки печенья, булки, над кусанный кругалик колбасы и другая снедь — все, что, наверно, пытались затолкать в Сергунчика. Зуб облизнул сухие, потрескавшиеся губы.

— Ну, замучилась! — вздыхала женщина и принималась сама хлебать из железкой миски, какие приносят из вагона-ресторана. — А врачи-то — зла на них не хватает! Ребенок, говорят, развивается нормально. Как же нормально, если ничегошеньки не ест? С чего ему развиваться?

Другая тетка не отвечала, ела себе и ела. Была она по-крестьянски деловитая, экономная в движениях и словах. Растянутая, сто раз стиранная кофта некрасиво висела на ее худом теле. Доев, она вылила в ложку последние капли борща. Потом собрала в щепоть крошки хлеба и отправила в рот. Поднявшись с миской в руках, она потопталась в нерешительности и спросила с виноватой улыбкой:

— Где мыть-то, я прям и не знаю.

— Что мыть? — подняла на нее удивленные глаза тучная женщина. — Да кто ж моет? Заберут и так.

Тетка села, поправила на голове простенький белый платок, и с темного ее лица не сходила озабоченность. Она то и дело натыкалась взглядом на немытую миску, и тогда руки ее машинально поправляли платок. Она, видно, всегда его поправляла перед тем как встать и пойти по делам. Парень все читал, время от времени указательным пальцем надвигая очки глубже на переносицу. Надвигая, он косил глазом на соседок, на Сергунчика, и уголки его насмешливо-снисходительных губ вздрагивали. Было похоже, что парень знает и понимает такое, до чего никому за всю жизнь не дойти.

— Ну, Сергунчик, ну, золотко, — ворковала женщина. — Три ложечки осталось, бабушка за тебя все съела.

— Ешь еще.

— Ну, что ты с ним будешь делать! — Женщина в сердцах шлепнула себя по коленке. — Это же наказание, а не ребенок!

Толстая бабка вместе с ее Сергунчиком начинали злить Зуба. Каким надо быть привередливым дураком, чтобы не уплетать за обе щеки борщ и все остальное, что лежит на столике! Разве Зуб позволил бы себе вот так кочевряжиться? Он представил, каким вкусным должен быть борщ, и сглотнул слюну.

— Сергунчик, ну оставь машинку.

— Не хочет мальчик, — не выдержала тетка в кофте.

— Да как же не хочет! Что вы мне такое говорите! — возмутилась на замечание женщина. — Надо же ему чем-то жить. Если не толкать в него, так он и совсем есть перестанет.

Тетка в кофте с недоумением посмотрела на Сергунчикову бабку, но ничего не сказала. Глаза ее снова споткнулись о немытую миску. Поправив платок, она взяла ее и поднялась.

— Водицы-то чай найду?

— Вот неймется, — хмыкнула женщина. — Там, в начале вагона, если уж вам так хочется. — А когда тетка ушла, она сказала, обращаясь к парню в очках: — Деревню сразу видать.

Тот скосил на нее глаза, и уголки его губ дрогнули. Они дрогнули и тогда, когда голод согнал Зуба с полки. Не повернув головы, парень оглядел новоявленного с макушки до пят. Зуб, видимо, по всем статьям был достоин презрения парня в умных очках. И все вокруг, если смотреть сквозь эти очки, было презренно. И даже книга вызывала у него ухмылку и, наверное, раздражала. В книге, должно, не было и близко того, что знал и понимал парень.

— Сергунчик, а яичко будешь? — не унималась женщина. У нее вроде не было в жизни другой заботы, как только натолкать в Сергунчика всякой всячины по самую завязку. — Съешь, миленький, желток. Смотри, какой желтенький — как цыпленочек!

Сергунчик больше вообще не реагировал на уговоры. Ему край как хотелось вытащить из машинки железные внутренности.

— А то мальчику отдам, будешь знать! — пустилась женщина на уловку.

— Отдай! — оживился Сергунчик и приготовился смотреть, как спустившийся сверху мальчик будет поедать ненавистный желтенький желток.

Но ни тому, ни другому удовольствия не доставили. Тогда Сергунчик подскочил к столику, схватил наполовину раскрошенную булку и протянул Зубу:

— Ешь!

— Вот и поговори с ним! — мученически вздохнула женщина, отбирая у внука булку. Брови ее изобразили предельное страдание.

Зуб не выдержал такой пытки. Поднялся и пошел по вагону. Ели почти везде. А где уже не ели, там на столиках лежали горки объедков и скомканная просаленная бумага.

Посторонившись, чтобы пропустить довольную тетку с вымытой миской, Зуб увидел, что в вагон зашеп долговязый человек, в коротком белом халате. Он нес перед собой огромную плетеную корзину.