Дорога перемен - [18]

Фрэнк бросился на выручку:

— Кстати, Милли, хотел тебя спросить — ты не знаешь, что такое «окурок»? Или «охнарик»… Растение такое…

— Окурок… — повторила Милли, изображая раздумье; лицо ее оттаяло и благодарно зарумянилось. — Так с ходу не скажу, Фрэнк. Дома гляну в справочнике, у нас есть.

— Да это не так важно, — сказал Фрэнк. — Просто вчера миссис Гивингс прилетела как бешеная с огромной коробкой, где…

— Миссис Гивингс? — вскинулась Милли, словно наконец что-то вспомнила. — Господи, я же вам не рассказала! Кажется, и тебе не говорила, да, милый? Это что-то невероятное!

Вновь начался ее монолог, но уже совсем по-иному — теперь все ее слушали. Нетерпение в голосе и суетливость, с какой рассказчица натягивала юбку на морщинистые коленки, оживили во всех надежду на свежую тему, а Милли смаковала внимание слушателей, стараясь по возможности оттянуть кульминацию. Прежде всего, известно ли дорогим хозяевам, что у Гивингсов есть сын?

Радуясь проволочке, Милли загадочно качала головой, пока Эйприл и Фрэнк вспоминали о тощем моряке, ухмылявшемся им с фотографии на каминной полке, когда однажды миссис Гивингс пригласила их отобедать. Сына зовут Джон, поведала она, мальчик ненавидит морскую службу, блестяще окончил Массачусетский технологический институт, а ныне успешно преподает математику в каком-то западном университете.

— Так вот, никакую математику он уже не преподает, и на Западе его тоже нет, — сообщила Милли. — Знаете, где он? И вообще, где он был два последних месяца? Здесь, в Гринакре. — Оглядев озадаченных слушателей, она добавила: — Он в больнице. В сумасшедшем доме.

Совсем как в былые времена, все заговорили разом, сгрудившись в тумане сигаретного дыма. Ничего себе! Ну и дела! Это ж надо! Может, какая-то путаница?

Никакой путаницы, будьте уверены.

— Мало того, он не просто лег в больницу. Его привезла полиция.

Все это Милли узнала только вчера — в торговом центре встретила миссис Макреди, приходящую домработницу Гивингсов, которая даже не поверила, что Милли ничего еще не слышала.

— Поди уж каждая собака знает, так она выразилась. В общем, парень давно был не в себе. Родители совсем вытряслись, оплачивая частный санаторий в Калифорнии. Он там с месяц полежит, потом выпишется, маленько поработает и снова ложится. Какое-то время все шло нормально, и вдруг он бросил работу и исчез. А потом нежданно-негаданно объявился здесь, ворвался к родителям и три дня продержал их в плену. — Милли смущенно хихикнула, почувствовав фальшивую мелодраматичность «плена». — Это миссис Макреди так сказала. Он был безоружен, но запугал стариков чуть не до смерти. Особенно мистера Гивингса — у того и возраст, и сердце шалит. Стало быть, парень запер двери, обрезал телефон и заявил, что не уйдет, пока не получит то, за чем пришел. А что это — не говорит. Потом вдруг объявил, что ему нужно свидетельство о рождении. Родители перерыли весь бумажный хлам, нашли метрику, а он ее взял и порвал. Значит, дальше парень бродит по дому и все чего-то говорит, говорит — наверное, бредил, — а потом стал все крушить: мебель, картины, тарелки — что под руку попадет. В разгар этой катавасии появляется миссис Макреди, которая пришла на работу, так он до кучи запер и ее — вот откуда она все знает, — и бедняжка промыкалась там часов десять, прежде чем сумела выбраться через гараж. Вызвала полицию, те приехали и отвезли горемыку в психушку.

— Господи! — вздохнула Эйприл. — Полиция… Ужас-то какой…

Все мрачно покивали.

Попытку Шепа усомниться в достоверности сведений домработницы («Может, это лишь бабьи сплетни…») зашикали: бабьи не бабьи, а дыма без огня не бывает.

Слишком частые и вроде бесцельные визиты миссис Гивингс теперь обрели смысл.

— Странная штука, я чувствовала — ей что-то нужно, — сказала Эйприл. — Будто она хочет о чем-то рассказать, но не решается… Тебе так не показалось? — (Она адресовала вопрос мужу, избегая его взгляда и не добавив «Фрэнк» или «дорогой», что вселило бы надежду в его сердце. «Вроде да», — буркнул он.) — Ой, как нехорошо. Ведь ей ужасно хотелось поговорить, выяснить, что нам известно, и вообще…

Совершенно расслабившись, Милли хотела обсудить вопрос по-женски. Каково же матери, когда ее сын повредился в уме? Шеп на стуле подъехал к Фрэнку и, отгородившись от дам, собрался прямо и трезво взглянуть на ситуацию с практической стороны. Что за дела? Как это можно вот так, силком, упечь кого-то в дурдом? Неувязочка с юридической точки зрения, а?

Фрэнк понял: если пустить дело на самотек, возбуждение от темы скоро угаснет, и тогда вечер превратится в наихудшую разновидность провинциальных посиделок, какие устраивают Дональдсоны, Уингейты и Креймеры: женщины в своем кругу обсуждают рецепты и наряды, мужчины говорят о работе и машинах. Еще минута, и Шеп спросит: «Как там на службе?» — словно Фрэнк тысячу раз не объяснял, что работа занимает ничтожную часть его жизни и должна упоминаться лишь в ироническом ключе. Пора было действовать.

Фрэнк хорошенько глотнул из стакана и заговорил громко, давая понять, что обращается ко всем. Эта история, сказал он, прекрасная иллюстрация того, в какое время и в какой стране мы живем. Шум-гам, легавые скрутили человека, однако на всех газонах вертятся поливалки и в каждой гостиной бубнят телики. Единственный сын теряет рассудок, уготовив родным неимоверные страдания от горя и вины, однако мать хлопочет в комиссии по зонированию, весело щебечет с соседями и одаривает знакомых коробками с рассадой.