Дорога перемен - [16]

Обругав себя, Фрэнк бросил журнал на ковер и прикурил сигарету, забыв, что в пепельнице одна уже дымится. Наверное, лишь потому, что день был погожий, дети не шумели, а ссора еще на сутки отошла в прошлое, он отправился в кухню, где Эйприл склонилась над раковиной, полной мыльной воды, и ухватил жену за локти.

— Знаешь, мне все равно, кто прав, кто виноват, и плевать я хотел на весь этот сыр-бор, — прошептал Фрэнк. — Давай закончим с обидами и будем вести себя по-человечески, а?

— То есть до следующего раза? Притворимся, что у нас тишь да гладь? Нет уж, спасибо. Я устала от таких игр.

— Сама-то понимаешь, как неправа? Чего ты от меня хочешь?

— Чтобы ты убрал руки и сбавил тон, пока больше ничего.

— Можно вопрос? Не скажешь, чего ты добиваешься?

— Конечно, скажу. Чтобы мне дали вымыть посуду.

— Папочка, — позвала Дженифер, когда Фрэнк вернулся в гостиную.

— Что?

— Почитай нам комиксы, пожалуйста.

От робкой просьбы и доверчивых детских глаз Фрэнк чуть не расплакался.

— Конечно, милая. Давайте втроем усядемся, и я вам почитаю.

Дети уложили головенки ему на грудь, забросили на него худенькие теплые ножки, и Фрэнк стал читать, одолевая слезливую поволоку голоса. Они умели прощать и были готовы принять его хорошим и плохим, они любили его. Почему же Эйприл не понимает, как это необходимо и просто — любить? Зачем она все усложняет?

Единственная неприятность была в том, что комиксы оказались бесконечными. Одну за другой Фрэнк переворачивал плотные замусоленные страницы, но к завершению работы ничуть не приблизился. Вскоре его чтение обрело надсадность и торопливую монотонность, а правая коленка нетерпеливо заплясала.

— Пап, мы проскочили один комикс.

— Нет, милая, это просто реклама. Она неинтересная.

— Мне интересно.

— Мне тоже.

— Но это не комикс. Просто картинки похожи. Реклама зубной пасты.

— Все равно читай.

Фрэнк стиснул челюсти. Казалось, все зубные нервы переплелись в зудящий клубок с теми, что в корнях волос.

— Хорошо, — выдавил Фрэнк. — Вот, на первой картинке эта тетенька хочет потанцевать с этим дяденькой, а он ее не приглашает. Здесь она плачет, а подруга говорит: наверное, дело в том, что у нее плохо пахнет изо рта. На этой картинке тетенька обращается к дантисту, и тот…

Фрэнк чувствовал, что беспомощно погружается в диванные подушки, страницы и детские тела, словно в зыбучий песок. Наконец комиксы закончились, он с трудом поднялся и несколько минут стоял посреди комнаты, отдуваясь, сжимая в карманах кулаки и борясь с единственно искренним желанием засандалить стулом в венецианское окно.

Что же это за жизнь такая! Пусть кто-нибудь, бога ради, объяснит, в чем суть, смысл и цель подобного существования?

Наступил вечер, и осоловевший от пива Фрэнк с нетерпением ждал прихода Кэмпбеллов. Обычно их визит угнетал («Отчего мы не встречаемся с кем-то еще? Ты понимаешь, что практически они — единственные наши друзья?»), но сегодня вселял определенную надежду. По крайней мере жена будет вынуждена смеяться и поддерживать беседу, временами одаривать его улыбкой и называть «дорогой». Спору нет, в обществе Кэмпбеллов в них обоих проявлялось все самое лучшее.

— Привет!

— Привет!.. Привет!..

Сей короткий радостный возглас, рожденный в сгущавшихся сумерках и двойным эхом вернувшийся от дома Уилеров, был традиционным герольдом вечернего увеселения. За ним последовали рукопожатия, смачные чмоканья и притворные стоны, говорившие о том, что в поиске сего оазиса путники совершили долгий изнурительный переход по раскаленным пескам и отказали себе в живительном глотке ради надежды на здешнее облегчение. В гостиной после мимической пантомимы, передавшей наслаждение от первых глотков из запотевших стаканов, они на секунду сошлись вместе, чтобы выразить обоюдное восхищение, а затем каждый принял свою умеренно расхристанную позу.

Милли Кэмпбелл сбросила туфли и устроилась среди диванных подушек, подобрав под себя ноги; ее запрокинутое лицо лучилось добродушной улыбкой, говорившей: возможно, я не первая красавица на свете, зато мила, резва и весела.

Фрэнк сел рядом с диваном на пол, и его согнутые ноги оказались вровень с его головой. Взгляд его уже светился готовностью к беседе, а тонкие губы насмешливо вытянулись трубочкой, словно во рту он катал горьковатый леденец.

Здоровяк Шеп, надежный буфер компании, широко расставил толстые ноги и узловатыми пальцами ослабил галстук, приготовившись к взрывам смеха.

Последней умостилась Эйприл; ее элегантно небрежная поза — голова откинута на спинку парусинового складного кресла — позволяла грустно пускать в потолок благородные кольца табачного дыма. Все были готовы.

К всеобщему радостному удивлению, с деликатной темой спектакля разделались быстро. Обсуждение ограничилось коротким обменом репликами, усмешками и неодобрительным покачиванием головы. Милли уверяла, что второй спектакль прошел гораздо лучше:

— По крайней мере публика была более… благожелательной, что ли. Как ты считаешь, милый?

Лично он чертовски рад, что вся эта бодяга закончилась, ответил Шеп, и обеспокоенные взгляды обратились на Эйприл, которая улыбкой сняла неловкость: