Дорога на плаху - [116]

— На дачу собрался, Аркадий Михайлович, а что ж не на «Волге»?

— Так надежнее, полковник, — побледнев, сказал человек в пенсне, видя, как двое крепких молодцов в мгновение ока оказались слева и справа от него, а один из них ухватил пальцы сжимающие ручку саквояжа, который едва не выпал у него из руки.

— Спокойно, приятель, ты арестован, — прохрипел ему на ухо один из молодцов.

— Проводите эту гниду в воронок, там поговорим, — Ясенев брезгливо плюнул под ноги своего заместителя, резко повернулся и пошел к стоящей неподалеку милицейской машине. Следом за ним вели сюда же человека в пенсне.

— Я до последнего мгновения не верил, что ты продался, Акимов, — говорил Ясенев несколько возбужденно. — Ты занимаешь высокую должность, у тебя три звезды на погонах, но жадность тебя сгубила. Неужели шелест долларов для тебя настолько приятен, что ты променял на него достоинство русского офицера? Впрочем, к чему эта мораль и попытка понять твои действия? Поздно и безнадежно. Сейчас ты расскажешь все о своей преступной организации, а там я решу как с тобой поступить.

— Ты мне даешь шанс? — воспрянул духом Акимов.

— Да, я тебе дам шанс избежать позора, но сначала скажи, кто твой шеф? Кудрин?

— Нет, он руководил операцией только здесь. Шеф в Питере. Вам его не достать. Если бы вы меня не взяли, я бы его устранил.

— Почему?

— Чтобы он не устранил меня.

— Ясно, два зверя в одной клетке. Его имя, адрес?

Акимов назвал, а полковник присвистнул.

— Видишь, какой человек, — с надеждой в голосе сказал Акимов, — дай мне шанс, и я устраню его, это будет моей реабилитацией.

— Но нас больше интересуют наши дела, нежели питерские. Адреса, фамилии бандитов вашей организации.

— Я имел дело только с Кудриным.

— Как же Подшивалов?

— Подшивалов был толковым исполнителем, я знал о нем, он обо мне — нет.

— Чьих рук дело пожар на Спартаковской? Чей труп оказался в доме?

— Наследил Подшивалов, он идиот, запаниковал с арестом Кудрина, стал заметать следы, сначала убил своего водителя, затем привязал труп к кровати и сжег особняк.

— Ты знаешь, на чем прокололся?

— Нет.

— Тебя вычислил генерал Климов, а засветился ты на рапорте Петракова. Свою причастность к бандитам подтвердил, когда нам стало известно о новой отстойной базе из климовской депеши. О ней знали только ты и я. Словом, доказательств твоей вины хватает. Валюта, которая у тебя в саквояже, вся переписана. Кто еще знал о пароле?

— Кудрин.

Полковник Ясенев некоторое время молчал, затем, как бы решившись на что-то важное и ответственное, низким голосом сказал:

— Человека, продавшего совесть, можно сравнить разве что с профессиональным убийцей, потому что у последнего ее никогда не было. Ты весь в дерьме, Акимов, был бы рядовой офицер, я бы не стал ломать голову. Но ты подрываешь честь руководства, и я даю тебе шанс уйти из жизни не с помощью бандитского ножа в зоне или на пересылке. Оформите все бумаги и отведите эту гниду в его машину, оставьте один патрон в его пистолете, проконтролируйте. Это все, что я могу для тебя сделать. Полковник Ясенев вышел из машины, пересел в свою «Волгу» и водитель дал газ.

XX

Валентина Александровна измаялась за дорогу, хотя до Ростова добралась за сутки. Терзала неизвестность и то зачеркнутое слово, которое она не могла прочесть в телефонограмме. Она догадывалась, что оно не хорошее, тяжелое. Да, тяжелое состояние. От нее скрывали правду, чтобы не сразить наповал. Она понимала намерение, но не соглашалась. Лучше уж, знать все сначала, чем лишаться сознания потом.

Она ужаснулась от обилия солдат в госпитале и солдатских матерей, офицерских жен, разыскивающих своих сыновей и мужей. Дома, слушая каждый вечер по всем каналам вести из Чечни, которые стали для нее главными программами, зная обстановку не хуже самого маршала Сергеева, она все равно до конца не представляла того ужаса войны, который господствовал на самом деле на степных и горных просторах воюющей Чечни. И только здесь, насмотревшись на покалеченных, окровавленных молодых людей, у которых до конца еще не обсохло на губах материнское молоко, она ясно увидела ту пропасть, в какую падали все эти молодые люди, и она вместе с ними, видела тех, кто толкал их в эту пропасть ужаса и смерти. Она увидела этих людей, красиво говорящих перед микрофонами, провозглашающих священное дело по защите целостности России, ее могущества и авторитета. Это правители, олигархи, думцы, не потерявшие на себе ни волоска, но наживающие политический капитал; это журналисты, идущие под пули с целью добыть, нет, не истину, а ловкий, душещипательный материал, и тем прославиться, сделать себе карьеру — все они с усердием пихают на край пропасти ее, мать, ее сына, тысячи таких же окровавленных бедолаг, отгороженных от мирной жизни частоколом лживых микрофонов. Она до глубины души возненавидела всех причастных людей к ее несчастью, даже свою страну, живя в которой видит больше горя, чем радости, второй раз теряя самое дорогое, — жизнь ее единственного сына. И первыми в этой шеренге людей стояли первые лица государства, расточающие словесную заботу о своем народе; словесное сочувствие всегда легковесно, его может высказать и злой человек, но есть ли сопереживание, поступки, позволяющие оценить доброту. Как бы она посмотрела им в глаза, как бы обварила их своим укором и гневом. Но что для них ее укор, находящихся за броней тщеславия и величия, берущих власть и одновременно теряющих доброту!? Рожденным управлять, им не дано сострадание, а величие, замешанное на крови, всегда дурно пахнет. Трупный запах уж давно распространился по России и душит людей.