Дорога на Ксанаду - [32]

— Проветри лучше свои нервы. Как можно быть таким глупым, будучи обреченным на смерть? Колридж, посылающий мне свои сны, — метафора, недостойная тебя.

— Ах так! Тогда зачем же ты читаешь мне эту статью Борхеса? Монгольский правитель, распорядившийся построить дворец, увиденный им во сне. Колридж, которому снится стихотворение об этом же дворце. А теперь и ты, которому снится древний правитель в образе женщины. Оригинальная последовательность. Тебе нужно с этим что-то сделать. У тебя осталась еще граппа?

— И как, по-твоему, — спросил я, — это должно выглядеть? Мне нужно сесть и написать симфонию Ксанаду?

— Посмотри, — сказал Даниель, — может, в комнате, которую ты постоянно видишь, спрятан клад, который тебе предстоит найти. Пока ты не превратился в профессора Александра Ты-Не-Мог-Бы-Проверить-Мою-Статью-Об-Обществе-Прерафаэлитов[80] Марковича, ты был полон образов.

— Прекрати. В моей голове больше нет образов, да к тому же те стихотворения и в самом деле были не так уж хороши.

Даниель встал, подошел к окну и уставился на неоновые рекламы на улице Мариахильфер.

— Я должен, — сказал он наконец, — признаться тебе кое в чем. Я читал одно из них.

— Что? Ты рылся в моих бумагах?

— Когда, по-твоему? В то время, когда ты ходил за вином? К тому же ты знаешь — такие проделки не в моем стиле. Иногда большая птица под названием Паранойя расправляет свои крылья и бросает тень на твой лоб мыслителя, мой профессор кислых щей.

— Но я же никогда тебе ничего не показывал. Вообще никому за последние лет двадцать.

— Ты всегда говорил, что редакции якобы отклоняли все твои стихи. Но это неправда. Так как я знаю, насколько ты любишь все преувеличивать, я позволил себе порыться в библиотеке в газетных подшивках. Пролистал те, о которых ты говорил, будто они отшили тебя. Это было совсем нетрудно. Я использовал каталог только тех лет, которые совпали с твоими продуктивными годами, просмотрел все между 71-м и 74-м и… Бинго!

Очевидно, на моем лице отобразился дикий ужас, потому что Даниель незамедлительно плюхнулся на диван и сунул мне под нос свою граппу.

— Не вижу в этом ничего плохого. Глотни-ка и успокойся.

Я не мог понять, что сейчас для меня было наиболее неприятным, найденное стихотворение или разоблаченная ложь. Даниель все знал о моих литературных неудачах, но я ему ничего не говорил о том, что пару моих стихотворений все-таки опубликовали. Но они не играли никакой роли.

— В общем, что я хотел тебе сказать, — Даниель подождал, пока я разберусь с моим стыдом и обрету возможность снова смотреть ему в глаза, — я нахожу их хорошими. Ты знаешь, что я не специалист по лирике, но хорошее стихотворение от слабого отличить смогу. И то, что я прочитал, впечатлило меня. Я почти гордился тобой.

Обрадовался ли я? Немного, может быть. Но тот Александр, который когда-то писал стихи, не имел ничего общего с сегодняшним. Умер и засыпан землей. Нет, я не обрадовался.

— Какое?

— «Сон на камнях», — ответил Даниель.

— О Боже! — воскликнул я.

— Речь там идет о кошмарах, как сейчас.

— Твой интерес делает мне честь. И твое мнение, конечно же, двадцать пять лет назад заставило бы меня лопнуть от гордости. Но что бы из этого вышло, произойди это здесь и сейчас?

Даниель попытался грациозно подняться, что ему едва удалось: его немного качало. Моторика пострадала намного раньше мозгового центра.

— Дорогие присутствующие, уважаемые профессора латыни. Для меня особое удовольствие прочитать маленький доклад на тему «Крылатые латинские выражения и их расположение в высоком стиле языка» в столь утонченном кругу. Я хотел бы начать свой экскурс с Ювенала, о котором упоминал еще Сенека, или это было наоборот…

— Оставь, — сказал я, взял его за руку и усадил снова на диван. — У меня нет настроения для твоих потешек. Давай закончим.

— Да, сэр! — отчеканил Даниель. — Хотя в этом деле нет точки, скорее разные линии, переплетающиеся в некоторых местах. Сейчас я исхожу из того, что все, что ты сейчас услышишь, не удивит тебя. Может, только одна или две связи вследствие высокой степени стечения обстоятельств все же…

— Ну, разворачивай, — сказал я в нетерпении, — свой ковер-самолет!

— Первая нить, — начал Даниель, — такова: твой Колридж создает выдающиеся стихотворения, описывает аномальные видения, полные водяных чудовищ и демонических возлюбленных, в течение всего одного года. А потом — ни одного удачного текста, за исключением, пожалуй, оды депрессии.

— Унынию, — поправил я его, — там речь идет о подавленном состоянии…

— Не перебивай меня, — сказал Даниель, полностью войдя в роль церемониймейстера великого целого. — Итак, идем дальше. Известный нам Александр Маркович пишет хорошие стихотворения приблизительно в промежуток между двадцатью одним и двадцатью четырьмя годами жизни. А потом ничего. Колридж становится запутавшимся метафизиком, Маркович — славным и уважаемым преподавателем. Но в любом случае они оба забрасывают лирику на обочину собственных историй и обустраивают городскую жизнь. Но, если разрешите такое страшное слово, оба несчастливы.

Я хотел было что-то возразить, но взгляд Даниеля пресек все мои попытки.