Дорога на Ксанаду - [31]

Даже во время морского путешествия на Мальту в апреле 1804 года Колриджа снова навещают «кошмары и темные образы». Даже в опиуме поэт не находит облегчения, и теперь среди белого дня на стенах каюты ему видятся «желтые лица».

Дневники 1811 года также полны ужасных картин: лапа со страшными острыми когтями появляется из кровати и пытается разорвать его живот. Какая-то рука хватает его сзади за шею, но ему удается вырваться. Поворачиваясь, он видит белую гримасу с бесформенными вздувшимися губами и волосами из капающего ила. Колридж слышит шумы в своей рабочей комнате, открывает дверь и видит бледную фигуру, сидящую за письменным столом спиной к нему.

А когда она поворачивает к нему свое лицо, поэт замечает, что у нее нет глаз.

И так всегда: ужас идет рука об руку с чувством, которое до самой его смерти останется настоящим кошмаром, как ночью, так и днем. В состоянии опьянения, как и во время мучительного воздержания. И имя этому чувству — вина. В одном из стихотворений 1808 года Колридж описывает самого себя, как настоящего монстра.

Ours is the reptile's lot,

Manifold motions making little speed,

And to deform and kill the things whereon we feed.

Unser ist das Los des Reptils,

Mit mannigfaltigen Bewegungen wenig Geschwindigkeit zu erreichen.

Und die Dinge, von denen wir uns ernähren, zu verunstalten und zu zerstüren.[79]

Сила, с которой чувство вины настигает Колриджа, подобно огромной волне, остается необъяснимой. Он ненавидел себя из-за снов, но, с другой стороны, они казались ему справедливой карой. «Такие наказания, — пишет он в стихотворении «The Pains Of Sleep», — принадлежат силам природы, в высшей степени грешным». Более глубокий смысл «внутреннего ада», открывавшийся ему ночами, являлся частью ритуала очищения таких дерзких грешников, как он, которые «вечно разжигают бескрайний ад внугри себя, чтобы увидеть весь ужас своих поступков».

Только в каком же ужасном грехе он обвинил себя? Какие страшные поступки он могсовершить, чтобы быть проклятым и видеть их во сне снова и снова?

29

— Смотри, — сказал Даниель, — не заставляй меня вторгаться в святая святых! Ты, должно быть, сошел с ума, серьезно запутался, абсолютно выбит из привычной колеи. Да что с тобой случилось? Ты наконец-то завел себе кошечку? Или унаследовал винодельню? Или — что, на мой взгляд, намного ужаснее — сел на диету? Боже, да тебя просто нельзя оставлять одного!

Он уже устроился на моем диване. Первые два бокала «Мутон кадет», открытого мной в его честь, были опустошены в короткое время. Только сейчас мне пришло в голову, что я еще ни разу не приглашал своего лучшего друга к себе в гости.

— Я только хотел, — сказал я, — доказать тебе, что бывают кровати, которые не посягают на жизнь гостей.

— Ах, у его величества Александра Марковича, короля чудаков, есть кровать для гостей! Как трогательно.

— Она принадлежала моему отцу. Я просто оставил ее тут.

— А ты ее хоть раз кому-нибудь предлагал? А сам на ней спал?

— Честно говоря, нет.

— А откуда ты тогда знаешь, что она не кусается?

— А ты попробуй, и если она тебе не подойдет, мы уж найдем для тебя подходящее пристанище.

— Я мог бы часами философствовать с тобой о кроватях, покаты угощаешь меня этим красным вином.

Я принес еще бутылку с кухни.

— Обслужи себя сам, — сказал я.

— Судя по твоему настроению, — продолжил Даниель, — что-то действительно произошло. О, темные небеса над головами влюбленных… ну, рассказывай скорее, Анна залетела от тебя? Ты расправился с юнцом? Или наоборот?

— Твоя деликатность трогает меня до глубины души. Не совсем еще пропал тот, у кого есть такие друзья.

— А, теперь я понял. Юнец хотел жениться на Анне, и прежде чем она произнесла: «Да», ты въехал в церковь на белом коне и похитил невесту. За это тебя уволили из университета. И теперь ты хочешь маленькую кулинарную колонку в нашей газете, чтобы хоть как-то прокормить свою возлюбленную. Нет проблем, я поговорю с шефом.

Я закончил обмен любезностями и рассказал ему о своих снах. Даниель не смог удержаться от иронической улыбки, которая стала особенно широкой, когда я достал с полки книгу и прочитал оттуда отрывок. Впрочем, слушал он с поразительным вниманием. Даже скорость опустошения бокалов не могла помешать моему докладу. Когда я закончил рассказ, вторая бутылка опустела.

— Я не знаю, — сказал Даниель после короткой паузы, во время которой он сгонял в мой винный погреб, — что тебя в этом так беспокоит. По-моему, все идет так, как надо.

— Разве вино тебя не берет? Лучше бы граппы?

— Одно не исключает другого. А если честно, ты что, не замечаешь, как ночь работает на тебя? Хотя кому я это рассказываю — ты же у нас романтик!

— Ты и сам кажешься окутанным мраком, мой виноградный друг. Я боюсь сойти с ума, а ты аплодируешь.

— Ну и что? Недосягаемая Анна откачала жир из твоего сердца, и этот поэт посылает тебе с той стороны аномальные сны. Это же хорошо! Ты даже не представляешь, как ты постарел. Раньше мне казалось, что в твоем присутствии в моих жилах начинает пульсировать кровь — исключительно приятное чувство. Источник молодости для больного человека. Секрет нашей дружбы. А сейчас это испарилось.