Дорога мертвых - [5]

— Хорошо, — Проклятый взял шлем со стола и завернулся в облако.

— Ты не сможешь нам помешать, — волшебник вздохнул и разбил кочергой дрова в камине. Искрами взметнулось пламя.

— Я попробую.

Двери скрипнули, выпуская Черного рыцаря из комнаты со шпалерами в сердечки, а через недолгое время он появился на улице перед моим домом и, задетая его тенью, с мявом брызнула в подворотню бродячая черная кошка.

— Эй, расколдуй меня! — безмолвно взмолился я Проклятому вслед. И он небрежно шевельнул рукой.

Продолжение сказки рассказал мне голубь, что питался на заднем дворе тюремщика, подъедая отбросы. Голубь — птица глупая, шумная и неопрятная, но склонная поговорить. Они даже поют и гулькают своим барышням, но у этого барышни не было. Он уселся на меня и стал чистить клювом между красными пальцами с загнутыми коготками. А потом проворковал:

— Ты слышал?

И одним глазом взглянул на пламенеющий над крышами Алерота закат.

Хромой мужчина, закутанный в черное облако, постучал в двери тюремщика, что должен был выйти на пост, едва краешек красного солнца коснется морской глади.

— Я никого не могу провести к ней, — буркнул тюремщик. — И не проси. Мне дорого мое место.

— Насколько дорого?

Похожий на солнце золотой незаметно скользнул в руку старику. Тот, отвернувшись, попробовал монету на зуб и повторил:

— Я верен Алероту и его паладинам.

Хромец дернул губами:

— И не сомневаюсь. Просто зажги у нее в башне это, — и протянул тюремщику на ладони огарок черной свечи.

Тот отдернулся:

— Что это? Черное колдовство? Ты хочешь ей отомстить? Окончательно сгубить ее душу?

— Глупец, — второй золотой лег тюремщику в ладонь. — Белый рыцарь служил свету, и я не хочу в последнюю ночь оставить ее без огня. Разве мою просьбу так тяжело исполнить? Разве грешно просить о милосердии? Если дева спит — не буди ее, просто зажги свечу.

— Не грех… но…

Третий золотой перешел от Проклятого к тюремщику.

— Хорошо, — закивал тот, — я сделаю, как ты просишь. Если в этом нет дурной магии, пусть светит себе, мне не жалко. Я могу и письмо от тебя отнести, если угодно… господин.

Хромец наклонился и сгреб с земли горсть тополиного пуха.

— Если ты так услужлив, хорошо, сожги его над свечой.

Тюремщиц пожевал отвисшую губу:

— А это точно не колдовство?

Проклятый дернул рукой:

— Ну, если ты боишься… набери пуха сам, хватит горсточки.

— Да нет, нет, — тюремщик сжал пух в руке, взглянул на небо и пошел исполнять свою работу. А голубь полетел за ним. Арестанты часто приманивали его на подоконники хлебными крошками, и он здорово там раскормился.

Тюремщик поднимался по стертой башенной лестнице, а голубь уселся снаружи на карниз под окошком и с любопытством заглянул в камеру. Дева-рыцарь спала на охапке соломы, подложив руку под щеку, тихо и мерно дыша. То ли совесть ее была чиста и она не боялась казни, то ли пленницу усыпили алеротские колдуны, опасаясь ее силы. Доспехов на ней не было, только льняные штаны и рубаха, но холод башни и сквозняки также не мешали ее сну.

Голубь поворковал и потоптался на карнизе, но крошек ему не отсыпали. Зато лязгнули засовы, и тяжело сопящий тюремщик зажег черный огарок и спалил над ним тополиный пух. А потом, убедившись, что ничего не происходит, ушел прочь, крепко-накрепко заперев двери.

А утром темница оказалась пуста, только черный воск растекся по столу да летали в воздухе редкие пушинки.

Вы спросите, чем же закончилась сказка?

Просто рыцари черный и светлый ушли по тополиной дороге туда, где их не шпыняли проклятием и предательством. Туда, где солнце отражается в серебряной морской воде, и где неважно, какого цвета у тебя глаза и доспехи. Ушли туда, где общая дорога объединяет, где прикрывая друг другу спину, однажды понимаешь, что такое любовь. И где бьются в лад два сердца. А все остальное не имеет значения.

Ода дороге. Drakensang. Река времени

В три часа ночи мы пошли брать демона. В двадцать третий раз. Или в тридцать четвертый. В развалинах было пусто и темновато, и пованивало плесенью и старой штукатуркой. То и дело под ноги попадались обломки кирпича и осколки кувшинов — тех, что мы азартно раскокали в прошлый раз в попутных поисках добычи. Последней было немного, куда чаще над руинами глиняных урн всплывали надписи «выцветшие кости». Агась, будто нам и так не видно. Правда, кости были какие угодно — пожелтевшие, позеленевшие, со следами многочисленных переломов — но никак не выцветшие. Все же в руинах сохранялся свод, и, задрав голову, можно было рассмотреть сплошную серость с фрагментами лепнины и росписей, так густо поросших лишайником, что потуги древних ваятелей оставались нам неясны. Возможно, к лучшему. Я зевнула, перещупала поясные сумки и поерзала плечами, поправляя за спиною меч и мрачно раздумывая, не сменить ли его на знакомую уже саблю. Хотя… в первые дни, с непривычки, она оставляла мне такой синячище на бедре, что мама не горюй. Я раза два подпрыгнула, чтобы взбодрится. Противно заскрипели под ногами мелкие камушки. Да хоть землетрясение устрой — не прибежит никто, руины мы в прошлые разы зачистили до крыски и мельчайшего паучка. Кроме комнат за теми двумя дверями, которых не смог вскрыть даже наш донельзя талантливый ворюга. Но те помещения далеко: даже если кто-то набежит — мы услышим. Если мои сопартийцы перестанут сопеть и зевать, раздирая рты.