Дорога - [12]

Трубят в рог над Николой-Рогом.

«Дождь льет. Сампсоний-сеногной…»

Н. М. Лозинской-Толстой

Дождь льет. Сампсоний-сеногной

Тому виной.

Так учит древняя примета.

У старика одна лишь цель:

Сгноить дождями в шесть недель

Покос бессолнечного лета.

Зато раздолье мухоморам —

Бесстыжим баловням судьбы.

Тучнеют, пучатся грибы

В лесу, в лугах, по косогорам —

Везде грибы. Готовьте кадки,

Хозяйки! Рыжик, жирный груздь

Кладите в соль в таком порядке:

На дно укроп, чеснок, и пусть

Покроет сверху лист смороды

Дары роскошные природы.

Но все же, без тепла, без света,

Дождем завесясь, как фатой,

Грустит заплаканное лето,

Глядит казанской сиротой.

А ты? Готова ты отдать

Все рыжики и все засолы

За день горячий и веселый,

Когда гудят над лугом пчелы,

Сбирая меда благодать.

Но не допустит беззаконий

Упрямый дедушка Сампсоний!

Все шесть недель кропит дождем

(Права на то имея свыше),

Бубнит, бубнит, долбит по крыше,

А мы погоды ждем и ждем.

А вечерами на деревне

Старухи, сидя на бревне,

Приметою стращают древней:

Грибное лето — быть войне.

Август 1940. Заречье

«Буду в городе зимою…»

Буду в городе зимою

Вспоминать вечерний плес,

В старой лодке над кормою

Золотую россыпь звезд.

Коротая вечер длинный,

Рассказать друзьям смогу

Про находку — след змеиный

На песчаном берегу.

Про веселые поляны,

Где грибы растут во мху,

Про закат, внизу румяный

И лимонный наверху.

Помяну еще, пожалуй,

Крылья легкого весла,

И байдаркины причалы

В камышах, где я плыла.

Но среди рассказов многих

Утаю бесценный дар —

Сердца лунные ожоги,

Тела солнечный загар.

Сыну моему Мите посвящаю

В осаде (1941–1943)

«Недоброй славы не бегу…»

Недоброй славы не бегу.

Пускай порочит тот, кто хочет,

И смерть на невском берегу

Напрасно карты мне пророчат.

Я не покину город мой,

Венчанный трауром и славой,

Здесь каждый камень мостовой —

Свидетель жизни величавой,

Здесь каждый памятник воспет

Стихом пророческим поэта,

Здесь Пушкина и Фальконета

Вдвойне бессмертен силуэт.

О память! Верным ты верна.

Твой водоем на дне колышет

Знамена, лица, имена, —

И мрамор жив, и бронза дышит.

И променять за бытие,

За тишину в глуши бесславной

Тебя, наследие мое,

Мой город великодержавный?

Нет! Это значило б предать

Себя на вечное сиротство,

За чечевицы горсть отдать

Отцовской крови первородство.

1941

В кухне

I. «В кухне жить обледенелой…»

                 I

В кухне жить обледенелой,

Вспоминать свои грехи

И рукой окоченелой

По ночам писать стихи.

Утром — снова суматоха.

Умудри меня, господь,

Топором владея плохо,

Три полена расколоть!

Не тому меня учили

В этой жизни, вот беда!

Не туда переключили

Силу в юные года.

Печь дымится, еле греет,

В кухне копоть, как в аду.

Трубочистов нет — болеют,

С ног валятся на ходу.

Но нехитрую науку

Кто из нас не превозмог?

В дымоход засунув руку,

Выгребаю черный мох.

А потом иду за хлебом,

Становлюсь в привычный хвост.

В темноте сереет небо,

И рассвет угрюм и прост.

С черным занавесом сходна,

Вверх взлетает ночи тень,

Обнажая день холодный

И голодный — новый день.

Но с младенческим упорством

И с такой же волей жить

Выхожу в единоборство —

День грядущий заслужить.

У судьбы готова красть я, —

Да простит она меня, —

Граммы жизни, граммы счастья,

Граммы хлеба и огня!

II. «В кухне крыса пляшет с голоду…»

                     II

В кухне крыса пляшет с голоду,

В темноте гремит кастрюлями.

Не спугнуть ее ни холодом,

Ни холерою, ни пулями.

Что беснуешься ты, старая?

Здесь и корки не доищешься,

Здесь давно уж злою карою,

Сновиденьем стала пища вся.

Иль со мною подружилась ты

И в промерзшем этом здании

Ждешь спасения, как милости,

Там, где теплится дыхание?

Поздно, друг мой, догадалась я!

И верна и не виновна ты.

Только двое нас осталося —

Сторожить пустые комнаты.

III. «Рембрандта полумрак…»

                  III

Рембрандта полумрак

У тлеющей печурки.

Голодных крыс гопак, —

Взлетающие шкурки.

Узорец ледяной

На стеклах уцелевших,

И силуэт сквозной

Людей, давно не евших.

У печки разговор,

Возвышенный, конечно,

О том, что время — вор,

И все недолговечно.

О том, что неспроста

Разгневали судьбу мы,

Что родина — свята,

А все мы — вольнодумы,

Что трудно хоронить,

А умереть — не трудно…

Прервав беседы нить,

Сирена стала выть

Истошно так и нудно.

Тогда брусничный чай

Разлили по стаканам,

И стала горяча

Кишечная нирвана.

Затихнул разговор,

Сирена выла глуше…

А время, старый вор,

Глядя на нас в упор,

Обкрадывало души.

Ночные дежурства

I. «Связисты накалили печку…»

                    I

Связисты накалили печку,

Не пожалели дров.

Дежурю ночь. Не надо свечку,

Светло от угольков.

О хлебе думать надоело,

К тому же нет его.

Все меньше сил, все легче тело.

Но это ничего.

Забуду все с хорошей книгой,

Пусть за окном пальба.

Беснуйся, дом снарядом двигай, —

Не встану, так слаба.

Пьяна от книжного наркоза,

От выдуманных чувств…

Есть все же милосердья слезы,

И мир еще — не пуст!

II. «На крыше пост. Гашу фонарь…»

                      II

На крыше пост. Гашу фонарь.

О, эти розовые ночи!

Я белые любила встарь, —

Страшнее эти и короче.

В кольце пожаров расцвела

Их угрожающая алость.

В ней все сгорит, сгорит дотла

Все, что от прошлого осталось.

Но ты, бессонница моя,

Без содрогания и риска

Глядишь в огонь небытия,

Подстерегающий так близко.

Завороженная, глядишь

На запад, в зарево Кронштадта,

На тени куполов и крыш…