Дорога к замку - [53]

— Я всегда пью здесь чай после обеда. Других развлечений у меня и нет, — сказал Тамао.

Когда я спустилась сюда, он пил чай в одиночестве. Я села за его столик.

— Вы так молоды, а вам нравятся те же вещи, что и мне. А о чем вы думаете, когда пьёте чай?

Задав этот вопрос, я вдруг решила, что Тамао в минуты отдыха, должно быть, предаётся воспоминаниям. Причём как это ни странно, но мне подумалось, что он перебирает в памяти мои сны. Человек ведь может вспоминать не только то, что происходило с ним на самом деле.

— О чем думаю? — переспросил Тамао, и его лицо осветила мимолётная улыбка.

О, в этот миг между нами пробежала невидимая искра. Нет, Тамао, как и прежде, её не почувствовал. Сознание его было глухо, но сам он все глубже затягивался в исходящий от меня дурман моих сновидений.

— Знаете ли вы такого художника — Альберто Мартини? У него есть картина, которая называется "Любовь".

Так я прямо, без обиняков приступила к главному.

А картина эта вот какая. Во все полотно изображён огромный цветок, похожий на мак. Чашечка его, увенчивающая длинный стебель, раскрыта, и внутри её видны два других цветка. Похожие на лица девушки и юноши, они обращены друг к другу, и их нижние лепестки, подобно устам, слиты в поцелуе. Поцелуй двух влюблённых как бы покоится в чаше большого цветка. Можно видеть эту картину и иначе: мужчина и женщина целуются, но они заключены в цветок, нет, поглощены им. На полотне не два отдельных образа — влюблённых и цветка, — нет и символической связи поцелуя с цветением. Цветок проник в плоть влюблённых, влюблённые слились с естеством цветка, и соединение людей обрело растительную природу, а цветок очеловечился. Такая любовь, такое любовное слияние изображены на картине.

II

Я ждала Тамао. Тамао восемнадцать лет.

Во сне я пыталась разгадать тайну жизни, спрятанной в восковой кукле. Во сне ко мне пришёл и ответ: загадка жизни — в чувственной любви. В ней раскрывается тайна бытия.

Каждую ночь я встречалась с восковой куклой по имени Тамао, а затем, после обеда, наслаждалась беседой с реальным Тамао, сидя в гостиной старого отеля, в которую почти не заглядывали остальные постояльцы. Так проходили дни. Благодаря единству имён, тому, что я самовольно окрестила живого юношу именем восковой куклы, возникло цельное, неразложимое на составные части существо, загадочное и соблазнительное.

Подготовка Тамао к вступительным экзаменам находилась в последней стадии. Не мешают ли занятиям воспоминания о наших ночах? — думала я. О наших ночах? Да, о наших ночах! Что бы ни привиделось мне во сне, потом это всплывает в памяти Тамао. Человек может вспоминать и никогда в его жизни не происходившее, если кто‑то, находящийся с ним в тесном духовном сродстве, ткёт вокруг него паутину своих необыкновенных снов. И эти сны неведомым, случайным — иначе не скажешь — путём проникают в воспоминания. Наверное, поэтому и без того бесстрастное лицо Тамао приобретало все более отсутствующее выражение, которое свойственно людям, одолеваемым неясными воспоминаниями. С каждым днём неживая, восковая красота его лица становилась все ослепительнее. В то же время кукла по имени Тамао под моими страстными ласками, стремящимися разбудить её, с каждой ночью проявляла все больше признаков жизни.

Засыпая, я ждала Тамао, и по мере того, как чувство ожидания усиливалось, пространство начинало густеть в центре и появлялась кукла. В последнее время я уже почти могла создавать сновидения усилием воли. Мои дикие фантазии научились проникать в ночные сны.

С тех пор как мне пришло в голову оживлять куклу прикосновением руки, я с наслаждением повторяла эту процедуру каждую ночь. Тамао приходил ко мне во сне, но, наверное, из‑за ночной темноты моё зрение не участвовало в сновидениях, встречи с Тамао были чисто осязательными. Странно при этом то, что я очень хорошо знала, как он выглядит.

Ночи помогли мне понять, каким важным становится осязание, когда зрение бессильно. Прикосновение даёт познанию не меньше, чем взгляд.

Моя рука скользит по худой груди и находит миниатюрный острый сосок. Я не в первый раз проделываю это, но найти его нелегко — такой он маленький. Когда я зажимаю его между средним и указательным пальцами, он набухает. На белоснежной коже набухший сосок выделяется розовым пятном. Нет, я этого не вижу, но прикосновение рождает у меня зрительный образ. Моя ладонь делает все большие круги по узкой груди ц ощупывает справа и слева хрупкие ребра. Мне кажется, что они болезненно дрожат под моими пальцами. Рука поднимается выше, находит острую ключицу, потом гладит нежную округлость плеча. На воске кожи нет ни волосков, ни пор, ни шероховатостей. Я резко веду рукой вниз и вместе с наслаждением быстрого спуска ощущаю изгиб талии. Тело куклы в этом месте совсем тонкое, кажется, готовое переломиться. Когда моя ладонь доходит сюда, жизнь в Тамао уже проснулась, он весь стал тёплым, и я словно держу в руке горящую восковую свечу.

На следующий день, когда я в три часа зашла в гостиную старого здания отеля, Тамао уже сидел там в одиночестве. Я подошла к столу, и его бледно–восковое лицо повернулось в мою сторону. Когда он смотрит на меня снизу вверх, выражение его лица почему‑то кажется подозрительным и исполненным решимости.