Дорога к замку - [52]

— Правда, отопление работает хорошо, так что терпеть можно, — сказала я, подумав, что встроенные батареи отопления нарушают прелесть старинного здания.

— Да, здесь тепло, — ответил Тамао. — От этого мои розы хорошо растут.

Кожа у него была такая белая, что мне подумалось, не ощутят ли мои пальцы холод воска, если я дотронусь до неё рукой. В Тамао не чувствовалось свежего, живого дыхания жизни, лишь щеки были окрашены розовым.

— Какие розы? — спросила я рассеянно.

— Я перенёс в номер все свои розы из теплицы, — ответил Тамао.

Голос у него был не по–мужски высокий, ровный, без придыхания.

— Вы выращиваете розы? — почему‑то удивилась я. Тамао не ответил.

До самого первого этажа, кроме нас, в лифт никто не садился. Все это время я молча наблюдала за Тамао.

Перестав говорить, он как бы спрятал внутрь себя все проявления жизни и стоял неподвижно, с бесстрастным выражением лица. Старый лифт медленно скользил вниз. Он был не похож на своих современных собратьев, в которых ощущение движения пропадает: один миг — и ты уже внизу. В старом же лифте, похожем на скрипучий ящик, спуск воспринимался как движение твоего собственного тела куда‑то вниз, в неведомое.

Глядя на Тамао, я интуитивно поняла, что его бесстрастность не напускная, это форма его существования. Он как будто и не разговаривал только что со мной. Как манекен, он вышел из лифта и пошёл прочь. На прощание он обернулся, и на его лице промелькнула улыбка, но она была как бы заключена в плен плоти и не могла вырваться наружу — только мышцы лица слегка шевельнулись.

В ту ночь кукла вновь возникла передо мной в темноте комнаты. Тело у неё было из воска, но волосы мягкие, как у живого человека. Гладя куклу по волосам, я коснулась уха. Оно было круглым, маленьким и все уместилось у меня в ладони. Мне захотелось прикоснуться к невидимым в темноте частям тела куклы, ощутить их форму. Пальцы скользили от уха к широкому лбу, от лба к тонкому носу. И вслед за осторожным их прикосновением холодное лицо куклы оживало, как сосок прошлой ночью. Я вся была сейчас в этом ласкающем прикосновении. Лицо куклы, воспринимаемое мной не зрительно, а одним лишь осязанием, жило своей жизнью. И все это время моя мысль работала. Меня занимало то же, что и прошлой ночью, — тайна жизни, таящаяся внутри куклы. Один миг — и ответ был у меня в руках…

Тут я проснулась.

В тот день после обеда, когда я сидела с Тамао в гостиной на втором этаже и пила чай, мне пришла в голову странная идея. Со вчерашнего утра, когда я назвала этого юношу именем восковой куклы, в нем начался тайный процесс — мой сон стал капля за каплей проникать в жизнь Тамао, растворяясь в ней. Моя связь с куклой из сновидений репродуцировалась на отношения с Тамао. Трудно было бы выразить словами охватившее меня в тот миг чувство. Я сидела в гостиной, в глубоком, старинного вида кресле и испытывала странное воздействие воспроизведения сна в реальности. А что такое воспроизведение? Есть некая исходная форма жизни, являющаяся реальной основой моих снов, она спрятана далеко, по ту сторону сознания, и где‑то там я живу в ней. Воспроизведение — это отражение некогда уже прожитого мною в зеркале реального бытия.

— На какой же факультет вы собираетесь поступать? — спросила я у Тамао, сидевшего по ту сторону круглого мраморного столика.

— На естественный. Я хочу изучать математику.

В отличие от меня, полулежащей в глубоком кресле, Тамао сидел, выпрямиз спину.

— Ах, математику! — рассеянно повторила я, думая совершенно о другом. Отражение уже прожитого в зеркале реальной жизни можно увидеть не везде и не всегда. Редко удаётся столкнуться с реальностью, которая годится для того, чтобы стать зеркалом минувшего.

— Да, мне нравится математика, — сказал Тамао.

Я вспомнила, что и меня в юности увлекала математика. Ту меня, о которой я впервые подумала, проезжая на электричке мимо города N. Ту, чья жизнь шла не против часовой стрелки, как моя, а складывалась счастливо.

— Вы сидите за письменным столом с самого утра и до вечера?

Мои слова, обращённые к нему, наполняли виденное мною во сне реальным содержанием, и Тамао, не ведающий того и потому беззащитный, пассивно воспринимал действие моих чар.

— Времени до экзаменов осталось совсем мало.

Тамао, загибая белые тонкие пальцы, посчитал: одна, две, три, четыре недели.

— Но ведь нельзя же все время заниматься. У вас не такой уж здоровый вид.

С каждым словом это усиливалось, мне стало трудно дышать. Но ни увидеть, ни коснуться этого было невозможно, и Тамао ничего не чувствовал.

— Да, я без конца простужаюсь.

— Простужаетесь?

— Да ещё чуть что, сразу начинает живот болеть, прямо не знаю, что и делать.

— Правда?!

— Да, а что? Почему вы так спрашиваете? — удивился Тамао.

Наверное, я себя выдала. Я с особой силой ощущаю красоту всего слабого и болезненного. Примерно такое же чувство у меня вызывал и отель "Т.". Расцвет жизненных сил никогда не казался мне привлекательным.

— Хорошо здесь — ковры, кресла.

Я обвела рукой широкую безлюдную гостиную — кресла, обитые потемневшим алым бархатом, ковры им в тон. Ни в креслах, ни в столах, ни в шкафах, ни в подсвечниках не было ничего утилитарного, обусловленного необходимостью. Вещи, прямо предназначенные для использования, никогда не кажутся мне красивыми.