Дорога издалека. Книга 1 - [4]
Я был еще мал и плавать не умел. Поэтому плескался в арыке возле самого берега. Но уж очень мне хотелось научиться плавать. Я с завистью смотрел, как на самой быстрине состязаются в плаванье, распустив густые косы, девочки постарше. Как-то вместе с нами купалась Огульбек, соседская девочка, высокая, черноглазая; она была единственная дочь у родителей, которые очень ее баловали, потому, наверное, она и росла настоящей красавицей, с крутым характером. И вот в тот раз она плыла против течения, обогнав всех своих подружек. Я и подумал: ухвачу ее за руку или за плечо, поплыву рядом с ней, может, скорее научусь. Зажмурил глаза и кинулся в воду, наперерез Огульбек… Не успел даже руку протянуть, чувствую: меня схватили за ухо, сперва приподняли над водой, потом окунули носом вниз, в самую глубину. Опять вытащили, гляжу: Огульбек плывет рядом.
— Как ты смел… негодный?! — кричит, переводя дух, а сама держит меня за ухо и к берегу подталкивает.
— Будешь еще?! Будешь?..
А у меня и сил нету слова сказать, рта не могу раскрыть, вода набирается через пос. В глазах круги… Хорошо, Аннагюль, моя сестренка, подоспела, уговорила подругу отпустить меня. Подтянули они обе меня к берегу, шлепнули разок пониже спины — и сами обратное быстрину. А ко мне мальчишки гурьбой:
— Ха, Нобат, ну что, научился плавать? Ты уж и Огульбек стал догонять? За что она тебе влепила? Больно, наверное?
Мне и больно, и обидно. Что тут скажешь? Впервые понял я в тот раз: с девчонками шутки плохи, просто так к ним не подступишься…
Наступившая вслед за тем осень, потом зима ничем особенным не запомнились мне. А весной — опять памятное на всю жизнь.
Может, потому запомнилась та весна, что была она необычайно дождливая. И неглубокие озерца за нашим аулом, дальше от берега реки, долго стояли полные водой. Камыш уродился особенно высокий, метелки зеленые, сочные. В низинах, изумрудным ковром, — свинорой, солянка, множество других трав. Дальше в степь — тюльпаны, маки… Красота, нигде больше не увидишь такого!
В один из погожих дней, после отшумевшего дождя, погнал в степь пасти нашу корову. Шел, подхлестывая ее прутиком, и мурлыкал песенку, которую напевала и моя мать, когда корову доила:
В прозрачно-голубом небе звенели жаворонки, радовались приходу весны, тепла. А на земле нм вторили своим писком кузнечики — джизланы, оглушительно квакали лягушки в камышах. Ликовала вся природа, светло и легко становилось на душе.
Я пригнал корову к озерцу в степи, где уже собрались со своим скотом мальчишки нашего аула. Пустил корову вместе с другими и подошел к сверстникам.
Весной мы всегда пасли коров ватагой. Один из них приглядывал за скотом, а остальные тем временем затевали игру в альчики. Так и в тот раз — мы разобрали каждый по два альчика, установили кон, и пошло состязание.
Жил в ауле человек, наш единоплеменник, внешне ничем неприметный, имя носил самое обычное — Дурды. Но другого подобного трудно было сыскать во всей округе. Дурды был настоящим богачом, но при этом таким скрягой, что каждый готов был по виду принять его за последнего нищего. Он ходил всегда оборванцем: папаха облезлая, халатишко ветхий, кушак веревочный. И уж только в лютые холода накидывал драный кожух, на котором сорок заплат — точь-в-точь, как на кожухе, у Кемине, каждая едва держится и про каждую особо нужно спрашивать, сколько ей лет. Зимой на ногах дырявые сапоги, летом стоптанные чарыки. Все на нем засаленное, затертое, в грязи — цвета не различишь. И никогда, наверное, не стиралась его повседневна одежда, разве что в несколько месяцев раз.
Между тем в редких торжественных случаях, выезжая в соседние аулы, Дурды-скряга облачался в атласный бухарский халат, папаху из каракуля, сапоги на высоких каблуках. Но мало кому посчастливилось видела его в таком великолепии.
Не только в одежде, даже в пище отказывал себе жадюга Дурды-бай: всего раз в месяц варилось у него в доме мясо в казане. А так, целыми неделями подряд, — одно постное.
Главное богатство Дурды — земля. Не он и сдавал в аренду беднякам, под треть урожая. И то, что с арендаторов собирал, отдавал в долг им же либо другим, кто вечно у нужды в когтях. Так и росло достояние жадного Дурды. Прозвище ему было — Дурды-суйтхор, то есть ростовщик.
Двое сирот, дальних родственников, — мальчик Реджеп и Бекджик — прижились в доме у Дурды; были они у него и за пастухов, и за слуг по хозяйству. Вечно голодные, разутые, полураздетые — спереди натянешь, сзади оголится; день и ночь в работе, на холоде или в зной, под открытым небом. Эти мальчуганы всегда бирали с нами вместе, когда пасли байских коров.
Был у Дурды-суйтхора и сынок любимый, единственный, звали Курбаном. Ох, и запомнился он мне, да и всем ребятам в ауле! Задира был, грубиян, каких нигде не сыскать. Дома его баловали, ничем не утруждали, как говорится, руку в холодную воду не давали опустить, ни в чем ему не отказывали. И Курбан целыми днями разгуливал в свое удовольствие. Он считал себя выше всех и ко всем приставал, задирал, кого попило, не только мальчишек, по, случалось, и взрослых. С каждым из нас дрался не однажды. Многие ребята боялись Курбана, чуть завидят — бегом от него, точно от ядовитой змеи. Бывало, не примут его в игру, он отнимет альчики и наутек. А если догонят его и альчики отберут, он бежит жаловаться отцу с матерью. Тотчас те являются, и уж тут пойдет расправа, каждому достанется тумаков.
Данный роман является продолжением первой книги писателя «Дорога издалека». Теперь действие развертывается в первые годы после окончания гражданской войны на юго-востоке Туркменистана, когда закладываются основы советского строя на земле древнего Лебаба. Перед нами проходит вереница персонажей, колоритно и точно выписанных, из числа вчерашних рабов эмира, только что вступивших на путь самостоятельной жизни, без гнета и оков. Книга заканчивается торжественным провозглашением Туркменской ССР.
В 1-й том Собрания сочинений Ванды Василевской вошли её первые произведения — повесть «Облик дня», отразившая беспросветное существование трудящихся в буржуазной Польше и высокое мужество, проявляемое рабочими в борьбе против эксплуатации, и роман «Родина», рассказывающий историю жизни батрака Кржисяка, жизни, в которой всё подавлено борьбой с голодом и холодом, бесправным трудом на помещика.Содержание:Е. Усиевич. Ванда Василевская. (Критико-биографический очерк).Облик дня. (Повесть).Родина. (Роман).
В 7 том вошли два романа: «Неоконченный портрет» — о жизни и деятельности тридцать второго президента США Франклина Д. Рузвельта и «Нюрнбергские призраки», рассказывающий о главарях фашистской Германии, пытающихся сохранить остатки партийного аппарата нацистов в первые месяцы капитуляции…
«Тысячи лет знаменитейшие, малоизвестные и совсем безымянные философы самых разных направлений и школ ломают свои мудрые головы над вечно влекущим вопросом: что есть на земле человек?Одни, добросовестно принимая это двуногое существо за вершину творения, обнаруживают в нем светочь разума, сосуд благородства, средоточие как мелких, будничных, повседневных, так и высших, возвышенных добродетелей, каких не встречается и не может встретиться в обездушенном, бездуховном царстве природы, и с таким утверждением можно было бы согласиться, если бы не оставалось несколько непонятным, из каких мутных источников проистекают бесчеловечные пытки, костры инквизиции, избиения невинных младенцев, истребления целых народов, городов и цивилизаций, ныне погребенных под зыбучими песками безводных пустынь или под запорошенными пеплом обломками собственных башен и стен…».
В чём причины нелюбви к Россиии западноевропейского этносообщества, включающего его продукты в Северной Америке, Австралии и пр? Причём неприятие это отнюдь не началось с СССР – но имеет тысячелетние корни. И дело конечно не в одном, обычном для любого этноса, национализме – к народам, например, Финляндии, Венгрии или прибалтийских государств отношение куда как более терпимое. Может быть дело в несносном (для иных) менталитете российских ( в основе русских) – но, допустим, индусы не столь категоричны.
Тяжкие испытания выпали на долю героев повести, но такой насыщенной грандиозными событиями жизни можно только позавидовать.Василий, родившийся в пригороде тихого Чернигова перед Первой мировой, знать не знал, что успеет и царя-батюшку повидать, и на «золотом троне» с батькой Махно посидеть. Никогда и в голову не могло ему прийти, что будет он по навету арестован как враг народа и член банды, терроризировавшей многострадальное мирное население. Будет осужден балаганным судом и поедет на многие годы «осваивать» колымские просторы.
В книгу русского поэта Павла Винтмана (1918–1942), жизнь которого оборвала война, вошли стихотворения, свидетельствующие о его активной гражданской позиции, мужественные и драматические, нередко преисполненные предчувствием гибели, а также письма с войны и воспоминания о поэте.