Дорога длиною в жизнь - [4]

Мы разместились в низком бревенчатом доме, разделенном на три комнаты. В нашей комнате было тепло, койки почти все составлены вместе, девочки спали рядом, вповалку. Мне как гостье дали отдельную кровать, положили под самое теплое одеяло.

За ночь я отдохнула, а утром мальчики вынесли мою койку прямо в лес. Мне повезло: погода стояла теплая, безветренная. Мелкий снежок все сыпал да сыпал на землю, на мою кровать, на лицо. Иногда я ловила снежинки ртом, как когда-то в детстве. Лежала, закутанная в одеяла, зачарованная красотой зимы, отрешенная от всего тяжелого, успокоенная тишиной спящего леса…

И только к обеду внесли мою койку в дом. Незаметно за окном стемнело, наступил вечер. А жизнь в лагере не стихала. Из Москвы ребята привезли магнитофон. Но танцуют они мало, больше поют, зачастую под гитару. Ребята втягивают в хор и меня, разучивают со мной новые песни. Пою я хоть и плохо, но громко, не стесняясь, как не пела уже давно. И так же, не стесняясь, до неприличия громко смеюсь: забыла не только свою болезнь, но и свой возраст! Смех и песни — это запомнится так же навсегда, как и зимний лес…

На следующий день после завтрака ребята снова вынесли мою койку в лес, а сами ушли на лыжах. Снег сегодня падает крупный. И все метет, метет. Скоро моя кровать будет, наверное, похожа на снежный сугроб. Придется сушить одеяла у печи вместе с лыжными куртками ребят. Я по-прежнему наслаждаюсь покоем. Время от времени ко мне подходит кто-нибудь из дежурных, поправляет одеяло, осторожно снимает с лица снег, спрашивает, не надо ли чего.

Вечерами мы подолгу разговариваем с ребятами. В семнадцать лет кажется, что можно и должно совершенно категорически ответить на любой жизненный вопрос. В сорок понимаешь, что далеко не на все вопросы можно ответить «да» или «нет» и кроме белого и черного есть еще множество других цветов и оттенков. Нет, это не были вечера вопросов и ответов. Мы беседовали и даже строили планы, говорили о книгах, стихах, о выборе профессии, о дружбе.

За разговорами, песнями, играми незаметно наступала ночь, и я засыпала крепким здоровым сном, каким не спала уже много лет.

В самый последний день меня не вынесли в лес: стоял такой мороз, что даже пылающие жаром печи не могли обогреть помещение. Накануне отъезда особенно много пели. И снова разговаривали. Шесть дней пролетели как один. Так бывает только тогда, когда живешь очень интересно…

И вот меня опять покачивает в машине. Неотрывно смотрю в запорошенное снегом окно: хочется продлить чудесную зимнюю сказку, подаренную мне ребятами. За окном слегка вьюжит, жаль, что я защищена стеклом от непогоды и свежий ветер не ударяет в лицо.

А дорога все тянется и тянется. Я увозила с собой в памяти красоту зимнего леса, тепло юных сердец. Уезжала какая-то обновленная, словно помолодевшая. И думала о неиссякаемых возможностях человеческой души. Ведь если тридцать пять ребят смогли сделать меня, прикованную тяжелой болезнью к постели, на шесть дней совершенно счастливой, — нет, не на шесть, а на много дней вперед, — значит, человек может все!

ДОЛГОЖИТЕЛЬНИЦА

Сидит на кровати, свесив на пол ноги, моя соседка по палате. Взгляд устремлен в себя. На лице скорбь. Ей девяносто пять лет. О чем она думает? Вспоминает? Готовит себя к уходу в мир иной? Что заботит ее? Чем мучается? Ведь операция прошла прекрасно, и она ходит даже по коридору. Нет, не физические страдания — наверное, так может болеть только душа.

— О чем думаете, Анастасия Ивановна?

— Что? Ах, о чем думаю? Вспоминаю. — Ее лицо озаряется улыбкой. — Плохо вижу, читать не могу. А дел нет. Вот и вспоминаю детство. Мой дед был ссыльным, и выросла я на Крайнем Севере в селе Н-ского уезда. Нас росло десятеро. Было весело. Зимой на санках катались, летом в речке купались. А уж в праздники какие пироги мама пекла! Нас, детей, любили, хоть и не шибко баловали, да и баловать особо было нечем.

Ходила в приходскую школу в соседнее село. А дед нередко посылал меня передавать записки своим товарищам за решеткой. Я была маленькой, и мне это легко удавалось. Да, о революции я знала задолго до нее.

— А что с семьей стало после революции?

— Сначала переехали в Калугу. Там хорошо жили. Отец продолжал водить поезда. А потом его перевели в Москву. Еще лучше стали жить. Дед к тому времени умер. А потом умерли и отец, и мать, и три сестренки. Трех братьев на фронте убили. Две сестры потом умерли. И осталось нас двое — я и младшая сестра: тоже девятый десяток разменяла.

— Неужели? Она на столько не выглядит. И вас каждый день навещает. Правда, видно, что ей это трудно.

Врач прерывает беседу: обход.

— Как себя чувствуете, Анастасия Ивановна?

— Спасибо, хорошо.

— В среду выпишем.

За дверью ждет окончания обхода сестра Анастасии Ивановны. На улице и в палате знойно. И сестра, раскрасневшаяся, распаренная, старается успокоить свое непослушное дыхание, унять биение сердца, чтобы войти после обхода с улыбкой — как ни в чем не бывало.

Она раскладывает скромную передачу. И они долго потихоньку разговаривают, делятся новостями. Собственно, какие там новости? Дочь Анастасии Ивановны тридцать три года лежит в психиатрической больнице. Успела с отличием окончить институт, аспирантуру, защитить диссертацию и — навсегда потеряла рассудок. Когда муж Анастасии Ивановны был жив, брали ее иногда домой. Но муж вскоре умер. И навек одиночество, неизбывное горе. Сестра, хоть и живет отдельно, помогает, единственное ее счастье.