Дорога длиною в жизнь. Книга 1 - [53]

В течение всей жизни ему будет сниться эта дорога. Она станет для него символом судьбы. Его жизнь — это одоление дороги, по которой суждено идти.

Последовала небольшая пауза. Возможно, он снова видел, как наяву, ту врезавшуюся в память дорогу. Я молча ждал, когда Леонид продолжит

— Отца отправили продолжать войну на японском фронте, а всё остальное семейство — я, полуторагодовалый младший брат и мама, беременная моей будущей сестрой — поехали из Сибири в родную Одессу, где оставалась семья моей мамы и где, как решили родители, ей лучше родить и какое-то время пожить с детьми среди своих. Но прошло четыре года страшной войны. Где те, что остались? Успели спастись или, не дай Бог, погибли? От них никаких вестей. Едем, а там будет видно.

Лето 45-го года. Мы все стоим у дверей квартиры, в которой выросла мама. Оцепеневшая от ожидания и страха, мама стучит в дверь. Дверь приоткрылась. Я не видел, кто её открыл, не слышал, что было сказано, но дверь захлопнулась перед носом.

Мы вышли во двор, и тут же высыпали соседи. Многие из них узнали маму, и она называла их по именам. А дальше мы услышали жуткий рассказ. В этом дворе от рук фашистов погибли бабушка, старшая мамина сестра, беременная на последнем месяце, и двое её детей. Выдала их дворничиха. Мама помнила её. Она приходила к ним в гости, пила чай с бабушкиными пирожками и благодарила за доброту и гостеприимство. Когда убежать от захватчиков не удалось, дворничиха обнадёжила, что спрячет и защитит, но в первый же день привела фашистов в квартиру с евреями. Их выгнали на улицу. У сестры начались преждевременные роды. Она не могла идти, упала. Её добили прикладом. Бабушка с криком упала на неё и тоже получила удар в затылок. Двух ревущих детей поволокли и бросили в машину.

Мама плакала навзрыд, а я, как она рассказывала потом, спросил: «Почему убили бабушку?». «Потому что она еврейка», — услышал я в ответ. Слово «еврейка» было для меня новым, и я его сразу забыл. Мы уходим. Нас не пустили в нашу квартиру. Туда вселился кто-то чужой. Вот был бы папа рядом, он бы восстановил справедливость. Но он далеко, а мама не в силах что-либо сделать. Они поселились в крохотной комнатке в полуподвале, которую уступила им мамина подруга довоенных лет. Это была коммунальная квартира с общей кухней и длинным коридором, по которому можно было бегать и гонять на оказавшихся нашими трёхколёсных велосипедах.

Жить трудно. Денег нет. А в августе мама рожает сестрёнку, и становится совсем тяжело. Она идёт в горсовет с просьбой вернуть квартиру и оказать помощь. Молодая и красивая женщина, как не воспользоваться положением, и власть имущий намекает, что может помочь, если она… Повернулась и ушла. Как-нибудь проживём, дождёмся папу, и он с этими гадами разберётся.

— У мамы было много молока, хватало и сестрёнке и на обмен. За него она получала продукты. Да и сердобольные соседки подкармливали нас, малышей — то галушками угостят, то варениками, а бывало, и супа горячего нальют.

А папа воюет в это время с японцами на Сахалине и Курильских островах. Японцы быстро признали себя побеждёнными. К концу августа всё было кончено. Курилы теперь наши! Это потом я узнал, что на острова под смертоносным огнём высаживались десанты и шли кровопролитные бои.

Папа жив-здоров, берёт короткий отпуск и приезжает за нами в Одессу. У него нет времени разобраться с нашей бывшей квартирой, тем более, искать дворничиху, которая, скорее всего, сбежала в родную деревню, и никто не знает, откуда она родом. Папа забирает нас по месту своей службы на Курильские острова.

— Вот скажите, — Леонид обращается ко мне, — как такое получается. Дворничиха всю жизнь не идёт у меня из головы. Люди растут в одинаковых условиях, учатся в одних школах, воспитываются в духе высокой морали, дают клятву пионеров, становятся комсомольцами и коммунистами. Но стоит только изменить условия, к примеру, война, тут же стяжательство, предательство, ненависть к тем, которых уважали и даже любили.

— Ну это же не все, и даже не большинство. Иначе войну бы не выиграли.

— Согласен, не большинство, но очень многие. Я начинаю думать, что это объективный закон человеческого бытия, человеческая природа. До поры до времени такие качества, как зависть, жестокость, подлость, таятся где-то в глубине, но в подходящий для них момент выходят наружу. Это у всех. Но одни научены подавлять их, загоняя снова внутрь, а у других это не получается.

— Всё же бывают люди, изначально не способные на жестокость и подлость.

— Конечно, бывают, но исключительно редко.

— Значит, меньше раз ошибёшься, никому не доверяя, чем доверяя всем?

— Могу сказать только про себя. За свою доверчивость я был неоднократно наказан, но изменить себя не мог.

— И вы считаете это своей ущербностью?

— Не знаю насчёт ущербности, но жить мешало. Уповать можно только на жизненный опыт и интуицию. Собственно, интуиция и есть жизненный опыт. Я вот чувствую, — смеётся Леонид, — что вы человек порядочный.

— Спасибо за доверие. По-житейски всё так, а психологи пусть разбираются с нюансами.

— Пусть разбираются, — согласился Леонид, — но дворничиха сволочь и убийца.