Дополнительный том. Лети, корабль! - [35]

Теперь насчет оптимизма. Право же, ты должен согласиться, что эта черта врожденная, и скорей не страсть утверждать, что все идет хорошо, когда все плохо, а вера в хорошее, несмотря на плохое настоящее. Оптимизм не должен и не смеет питаться ложью, а только правдой, ясным видением победы, которая неминуема. Такого оптимизма у тебя не может быть, т. к. его нет, а оптимизм, о котором ты пишешь, просто внешнее удовлетворение или веселье, которое, возможно, проявляется и у тебя (только не при мне). Ты пойми мою мысль: человек хочет быть оптимистом, но сам не оптимист, и потому по-настоящему он не сделается им, в крайнем случае внешне. Точно так же он может сказать, что у него и для него все плохо, но и это будет не настоящее и не совсем правильно…

Ты знаешь, между людьми всегда стена. Я ее умею создавать, если человек мне чужд или стал таковым. Вот тогда нельзя узнать, тогда все скрыто и остается только внешнее, поверхностное, пустое. Но по отношению к тебе у меня никаких стен нет. Что я должна делать, чтобы ты меня узнал?…

…Когда я читаю твои письма и чувствую, как ты меня любишь, мне так хорошо. А если бы не ты, было бы неприятно. Ничего этого я не могла бы тебе сказать, но все правда. И сейчас я так хотела бы, чтобы ты был здесь…

Я не могу писать словами, что я к тебе чувствую. Не могу и не хочу. Мне кажется, что, если я скажу об этом даже тебе, будет уже не так хорошо. Это, конечно, ненормально, потому что, если ты пишешь и я читаю о любви к себе, ничего не делается хуже. И это самое близкое, самое дорогое мне в твоих письмах. А сама…

Я тебя сегодня видела во сне, причем не таким, какой ты сейчас, а каким ты был раньше, в школе. Правда, я не помню, какой ты был тогда, но во сне знала, что такой, и удивлялась, почему вдруг превратился в маленького. Ты был в черном бархатном костюмчике с белым воротничком и почему-то с женской сумочкой и цветами. Сумка твоя, будто велела отвезти домой твоя мама, а цветы ты принес мне. У меня было чувство какого-то страха увидеться с тобой. Поэтому я старалась как можно дольше переодеваться в другой комнате, а ты ждал, когда я приду, и ставил цветы в вазы…

Кажется, нет ни одной минуты без тебя. Все время ты. Начинаю писать тебе и бросаю. Эпически спокойно, уравновешенно, холодно — и больше ничего. Все, что хотелось бы написать тебе, все остается во мне. Ну разве ты мне не веришь?.. Бывают минуты, когда я начинаю убеждать себя, будто мне ничего и никого не надо, ничто не важно, что я свободна, что не захочу и ничего не буду чувствовать. Это глупо и мучительно, потому что, если и сумею уверить себя, то только внешне и на время…

Мостик, хороший мой! Прошло четыре дня, как ты уехал. Был ли ты и уехал ли? Здесь все так, как было: пепел на столе, сбитый чехол на стуле, металлическая пластинка от бескозырки. Каждый день я иду в институт и думаю, что увижу тебя. Ей-богу, это не сентиментальность… Это я поняла, когда ты уезжал в первый раз, когда вдруг стало ясно, что не за что ухватиться в жизни… Ты мне дорог, дорог, дорог, но сказать, что ты все — не могу. Ты такой, какого я могу любить. Только будь самим собой и не старайся слиться с окружающими. Все эти разговоры о твоей пустоте, злости и прочее — пустое. Не думай, что я не вижу ничего плохого, но ты можешь и должен стать настоящим человеком. Я тебе верю и так благодарна тебе. Это страшно, когда верят тебе, но это должно и помогать…

Я тебя люблю. Я это знаю, когда бываю с тобой. А потом ты постепенно теряешь меня. И вот тогда мне достаточно одного сознания, что ты есть и любишь. Но это должно быть — и ты, и любовь. Мостик, видишь какая я. Но до чего же мне было трудно, когда ты уехал…

Я получила твое письмо и едва дождалась его. Ждала и боялась. Боялась, что оно будет таким, какое ты порвал. Ты прав во всем. Но прав потому, что мои письма никогда не говорили до конца, что ты для меня. Я слишком, до глупости, до противоречия всему, даже своему чутью, не верю никому и почти ни во что. Я слишком привыкла быть только сама с собой… И опять причиняю тебе страдание. Не сердись — это от меня не зависит…

Она училась, он учился, часто бывал на практике, в море. Писали друг другу часто. Письма не могли сказать всего. Встречались редко.

Была и ревность — она стала писать его другу Юлию. Ее подозрения — доходили разговоры, что Виктор выпивает.

Редкие встречи — сохранилась фотография — Виктор, Она, ее сестра и Юлий на набережной у Академии художеств, удивительно молодые и серьезные.

ИЗ ЕГО ДНЕВНИКА 1950 года

Я очень замкнутый человек. Я говорю о своих несчастиях и радостях не для того, чтобы найти помощь, соболезнование и разделить радость, а ради красования собою или из чувства долга. Поэтому все считают меня неискренним, человеком, не

Виктор Конецкий. 1950 г. имеющим внутри ничего дорогого и ценного. Нет, ты не права, если ты хотела сделать меня хорошим для меня, а не для себя. Нужно было просто любить и это помогло бы мне. Но говорить прямо об этом и не делать ничего… потом ты совсем, совсем не знаешь меня. Ты кроме слов не дала мне ничего, а если б действительно хотела, то отдала бы себя, свою жизнь мне, не думая о награде, а просто спасая меня. Найдется ли женщина, которая поймет то, что нужно мне, и даст ли это?