Дон Жуан, или Жизнь Байрона - [147]

Чтобы подать пример, он стал жить на таком же пайке, как солдаты. Как и в Равенне, благодаря своей щедрости, он приобрел популярность среди крестьян в окрестностях Миссолунги. В постоянной опасности среди необузданных дикарей, которые входили в его дом, призывали в свидетели, угрожали, он оставался энергичным и спокойным. Однажды греческие моряки с островов ворвались к нему в комнату и нагло потребовали, чтобы им выдали арестованного турка. Байрон, который велел задержать его, отказал. Моряки объявили, что они не уйдут из комнаты без арестованного. Тогда Байрон навел на них заряженные пистолеты, и греки удалились. Не раз отсылал он арестованных в Патрас, чтобы спасти их. При обсуждении плана военных действий он выбирал для себя наиболее опасную позицию. «Что до моей личной безопасности, то, во-первых, о ней нечего думать, а во-вторых, я полагаю, что в общем человек столь же безопасен в одном месте, как и во всяком другом, а в конце концов лучше умереть, получив в тело пулю, чем лекарство».

Иногда он жалел, что приехал. Однажды, получив сильно запоздавшее письмо Хобхауза, который не советовал ему уезжать из Кефалинии без серьезных предосторожностей, он сказал:

— Ах, слишком поздно! Это то же, что посоветовать человеку не доверять женщине, на которой он уже женился.

Но он быстро брал себя в руки. Говорил, что ему больше по душе жить нищенской жизнью в Миссолунги, чем петь и пить каждый вечер в лондонских салонах после сорока лет жизни, как это делает Том Мур. «Бедность есть страдание, но, может быть, надо предпочесть её бессмысленным развлечениям так называемых высших классов, которые так основательно лишены чувства и сердца. Я очень счастлив, что избежал этого теперь, и решил держаться в стороне от них до конца моей жизни». Поэт-солдат восторжествовал в нем над денди и светским человеком. Было ли это, как он думал, «до конца жизни»? Кто бы мог знать? Но в Миссолунги загнанные в нем пуританин и рыцарь нашли наконец свое твердое счастье в этом суровом приключении.

В день своего рождения, 22 января 1824 года, он вошел в комнату, где находились Стэнхоп, Гамба и несколько его друзей, и сказал с улыбкой:

— Вы как-то жаловались, что я больше совсем не пишу стихов, — сегодня день моего рождения, и я только что закончил одну вещь, которая, по-моему, лучше всего, что я когда-либо написал.

И он прочел им стихи, заканчивающиеся следующими строфами:

Если в сердце одни о былом сожаленья,

Что жить? Благородной смерти страна

Лежит пред тобой. Иди же в сраженье,

Где будет жизнь отдана.

Ее редко искали, и все ж находили,

Могилу солдата, — где лучше, друг мой?

Приглядись хорошенько средь праха и пыли

И ляг на покой.

Начинался тридцать седьмой год его жизни, который, как гласило предсказание, должен был стать для него роковым.

* * *

У Байрона появилась некоторая надежда, когда он узнал о приезде мистера Перри, артиллериста и пиротехника, посланного лондонским комитетом. Мистер Перри привез пушки, с ним приехали английские механики; говорили, что ему известна фабрикация знаменитых ружей Конгрэва. С помощью мистера Перри можно было, разумеется, взять Лепант. В конце концов Перри был всего лишь унтер-офицером, арсенальным мастером, но он понравился Байрону, который всегда любил специалистов. Его грубоватость была довольно занимательной. Он любил выпить и после значительного количества бренди с содой мог рассказывать небезынтересные истории. Ему, как и Байрону, казалось, что лондонский комитет — это самая диковинная ассамблея теоретиков, какую только можно себе вообразить. Энтузиазм вызывал у него такие же опасения, как и у его нового хозяина. Перри сказал, что Блэкьер и Хобхауз были «говоруны», и заставил Байрона смеяться до слез, рассказав ему про свою первую встречу с Бентамом, который во время разговора, не окончив начатой фразы, вдруг начинал бегать по лондонской улице, ошеломляя прохожих своим поведением, — он считал это полезным для здоровья. Байрон попробовал объяснить Перри греческие затруднения и раздоры в Миссолунги. Это произвело на Перри дурное впечатление; он решил, что Байрон крайне встревожен, почти не верит в успех, но тем не менее хочет идти до конца. «У него было бледное лицо, дергались брови, это было похоже сразу и на беспомощность и на ярость».

Приезд Перри и его людей еще более увеличил беспорядок. Им предоставили здание сераля для того, чтобы устроить там арсенал. Его необходимо было почистить и перенести туда материалы. Но почти каждый день был праздник какого-нибудь святого, а греческие солдаты не очень-то любили даровую работу. Отчаявшийся Байрон кончил тем, что сам, прихрамывая, взялся за уборку. Английские рабочие, посланные комитетом, возмущались грязными помещениями и убожеством Миссолунги. Содержимое пришедшего груза оказалось обманчивым. Знаменитых ружей Конгрэва не было. Немецкие офицеры из артиллерийской бригады были оскорблены тем, что Байрон хочет поставить Перри во главе бригады. Они считали Перри, который даже не был офицером, невежественным человеком; он являлся на учение в фартуке, с молотком в руке.

Байрон прекрасно понимал, что Перри вовсе не стратег, но он обладал по крайней мере здравым смыслом, а Байрон чувствовал себя одиноким. Все, кто окружал его, ненавидели друг друга и ссорились из-за его денег. Он мог надеяться только на Гамба и на своих слуг. Стэнхоп был честный человек, но безумец. С точки зрения Маврокордатоса, победа зависела не от какой-либо предварительной подготовки, а от звериной храбрости. Иностранцы из артиллерийской бригады ссорились из-за первенства. Перри и Байрон были единственными цивилизованными солдатами в этой экспедиции.