Дон Жуан, или Жизнь Байрона - [149]

Следующая неделя была невеселой. Байрон, с тех пор как при нем произнесли слово «падучая», боялся за свой рассудок. Он продолжал испытывать головокружение и неприятное нервное состояние, походившее на страх, хотя знал, что у него нет никаких оснований для тревоги.

— Вы, может быть, думаете, — сказал он Миллингену, — что я беспокоюсь за свою жизнь? Я от всего сердца питаю к ней отвращение и буду благословлять час, когда от неё избавлюсь. О чем мне жалеть? Какую радость может дать мне жизнь? Я в буквальном смысле слова состарившийся юнец. Едва сделавшись взрослым, я достиг вершины славы. Что до наслаждения, то изведал его во всех видах, в которых оно может проявиться. Я путешествовал, удовлетворил свое любопытство, я утратил все иллюзии… Но боюсь двух вещей, и это меня неотвязно преследует. Я вижу себя медленно умирающим на ложе пыток или оканчивающим свои дни, как Свифт, — гримасничающим идиотом! Молю небо, чтобы пришел день, когда я брошусь со шпагой в руке на турецкий отряд, навстречу мгновенной смерти без страданий.

Письмо леди Байрон, пересланное Августой, в котором она подробно писала о его дочери Аде, пришло тотчас же после его припадка. Байрон обрадовался ему. Аннабелла обращалась без дурного чувства и отвечала на все его вопросы. Он спрашивал ее: «Любит ли девочка общество или предпочитает одиночество? Молчалива она или болтушка? Любит ли читать? Пылкий ли у неё характер? Надеюсь, что боги дали ей все, за исключением поэтического дара, — довольно одного полоумного на всю семью». Ответ успокаивал его: Ада была большого роста, крепкая, предпочитала поэзии прозу, у неё была склонность к механике, и любимым её занятием было строить маленькие кораблики. Увидит ли он когда-нибудь этих трех женщин?

«Дорогая моя Августа, — писал он, — вот уж несколько дней, как я получил ваше письмо и записку леди Байрон о здоровье Ады, и я вам очень признателен, потому что это было мне большой поддержкой, а я нуждаюсь в поддержке, так как недавно был болен…»

Через четыре дня после несчастья с Байроном лейтенант Сасс, прекрасный шведский офицер, был убит одним из сулиотов, которому он хотел помешать проникнуть в арсенал. Простое недоразумение между двумя людьми, которые говорили на разных языках, но это вавилонское столпотворение становилось кровавым.

Убийство Сасса сильно подействовало на мужество английских пиротехников. Грязь и нищета Миссолунги, землетрясения и варварские войска чрезмерно тревожили их. Теперь ими овладело паническое настроение, и они просили отправить их обратно в Англию. Байрон попытался успокоить их, но полковник Стэнхоп сказал, «что он не мог бы поручиться за то, что их жизнь находится в безопасности».

— Хотел бы я знать, — ругался Байрон, — где это жизнь человеческая находится в безопасности, здесь или где бы то ни было?

Один из механиков, методистский пропагандист, приехал с изрядным запасом Библий на новогреческом языке. Уезжая, он поручил Байрону свой драгоценный багаж с просьбой распространить книги между греками, что Байрон добросовестно исполнил. Он находил какой-то трагический юмор в том, что всякого рода ответственность, военная, политическая, религиозная, одна за другой поручалась его слабым силам.

Жители Миссолунги, также перепуганные убийством Сасса, просили о высылке сулиотов. Чтобы добиться их отъезда, следовало выплатить им остаток жалованья — три тысячи долларов. Разумеется, Байрону пришлось отдать эту сумму. За три месяца он истратил в Миссолунги пятьдесят девять тысяч долларов, а что из этого вышло? «Нет больше сулиотов, чтобы охранять склады вооружения, нет рабочих, чтобы изготовлять снаряжение, нет снаряжения, чтобы вооружить солдат, и нет солдат, которые могли бы воспользоваться вооружением, если бы его и могли производить. Я начинаю думать, — признался Байрон Гамба, — что я ничего здесь не делал, кроме того, что терял время, деньги, терпение и здоровье. Однако я был готов к этому; зная, что наш путь не будет усеян розами, я должен был знать, что встречу разочарование, клевету и неблагодарность».

Полковник Стэнхоп, который был нелепым, но справедливым человеком, признавал, что Байрон ведет себя с твердостью, достойной удивления. Он написал комитету, и Хобхауз сказал снисходительно:

— Он всегда был таков в критические моменты.

Байрон даже остался верным своей любви к школьническим проделкам. Перри был напуган землетрясением; Байрон спустя несколько дней после землетрясения устроил искусственную катастрофу. Пятьдесят человек, спрятавшись в погребе, начали по приказанию Байрона раскачивать дом, который, будучи довольно ветхим, зашатался, в то время как в верхнем этаже, чтобы дополнить впечатление, перекатывали тяжелые предметы. Перри бежал, и Байрон был очень доволен.

Но нередко, несмотря на весь свой юмор, он терял присутствие духа. Его жизнь всегда подчинялась некоему ритму: мужественная атака против всего и вся, а затем упадок сил, разочарование, когда мир возвращал ему удары с непреодолимой силой. Как проделать нужную работу с людьми, которые приходят в ужас от всякой работы? Положение в городе было ненадежное. Земляные укрепления находились в плохом состоянии, и их нужно было перестроить. На валах были старые турецкие пушки, которые нетрудно было бы привести в готовность. Маленький островок, закрывавший вход в лагуну, был еле укреплен. Что, если турецкий корабль захватит островок и пошлет несколько канонерок в лагуну? Этого будет достаточно, чтобы взять Миссолунги. Байрон и Перри понимали опасность и старались что-нибудь сделать. Но Маврокордатос, нерешительный, медлительный, не мог заставить своих людей работать. То не хватало денег, то был праздник какого-нибудь святого, то вожди не могли сговориться друг с другом. Когда греки говорили, что им неплохо было бы иметь короля, Байрон иногда подумывал, что это не лишено основания. Но Стэнхоп, который мечтал устроить у них конституцию на манер швейцарских кантонов, оскорблялся этим.