Дон Жуан, или Жизнь Байрона - [146]

Байрон хладнокровно оценивал создавшееся положение. Его союзник Маврокордатос был честный человек, но не пользовался авторитетом среди своих отрядов. Город был набит сулиотами; изголодавшиеся, плохо оплачиваемые греческими властями, они представляли собой более непосредственную опасность, чем турки. Война за независимость их мало интересовала. Они всегда были наемниками. Они «вздыхали по Сули» и поглядывали на север, где иной раз над облаками были видны утесы их родины; Маврокордатос боялся их и умолял Байрона взять их на содержание.

Все время ждали «корабля Арго», на котором лондонский комитет обещал прислать артиллерию и пиротехников. Необходимо было немедленно собрать отряд специалистов, чтобы по прибытии пушек они могли бы их обслуживать. Для этого Байрон ассигновал первую сумму в сто фунтов и пытался завербовать в отряд немцев и шведов. Он показывал себя примерным солдатом и ежедневно присутствовал на учении своей бригады среди болотистых равнин.

— Ничего на свете нет скучнее этого, — говорил он Гамба, — но необходимо терпение. Я не очень надеюсь на успех, но надо что-то делать, хотя бы для того, чтобы занять отряды, не давать им опускаться в бездействии и заводить беспорядок.

Самой соблазнительной перспективой было бы попробовать взять штурмом город Лепант, лежащий немного подальше, в Коринфском заливе, и еще занятый турками. Байрон послал двух своих офицеров, англичанина и немца, осмотреть укрепления Лепанта. Там был албанский гарнизон, которому не платили уже несколько месяцев. Оттуда послали к Байрону своих эмиссаров с сообщением, что гарнизон охотно бы сдался, если бы людям дали порядочную награду и оставили в живых. Таким образом, осада была бы нетрудной, а с другой стороны, прославленное имя Лепанта в случае удачи помогло бы заключению займа, который греки пытались получить в Англии.

Погода была ужасная, все время шел дождь, и Байрон с Гамба катались в шлюпке по лагуне, так как ездить верхом по размокшим дорогам было невозможно, и обсуждали план войны с Лепантом. Байрон признавался, что он не питает никакого доверия к своим отрядам, но, чтобы укрепить их, необходимо оказывать им знаки уважения. Он сам желал вести их на приступ.

— Прежде всего, — говорил он, — надо, чтобы дикари не могли ни в чем заподозрить вашу личную храбрость.

Маврокордатос дал ему титул архистратига, или главнокомандующего. Байрон немного посмеялся над этим с Гамба, как он делал всегда, когда опасался насмешки над собой, но вместе с тем был очень горд.

Вся политическая деятельность полковника Стэнхопа, его коллеги по комитету, приводила в отчаяние. Стэнхоп, которого Байрон называл «типографским» полковником, считал гораздо более важным дать грекам прессу с высоким направлением, чем армию. Он старался организовать школы и верил, что свобода страны укрепляется оттого, что ей преподносят теорию свободы. Байрон не хотел слышать ни о какой школе, кроме артиллерийской. У Стэнхопа был план реорганизации почты, план постройки образцовых тюрем, план, при помощи которого мистер Бентам сделался бы апостолом греков.

— Может быть, он и святой, — говорил Байрон, — но только не солдат.

Байрон согласился дать сто фунтов на газету, но сказал принцу Маврокордатосу, что если бы он был на его месте, то учредил бы цензуру. Стэнхоп вскипел:

— Если ваша светлость говорит это серьезно, я полагаю, что моим долгом является довести это дело до сведения английского комитета, чтобы показать ему, насколько трудна задача дать свободу Греции, если ваша светлость бросает на противоположную чашу весов свои великолепные таланты.

Байрон отвечал, что он был защитником свободы печати, но не в примитивном и склонном воспламеняться обществе, что свобода — прекрасная вещь в Великобритании, где одна газета уравновешивается другой, но печать, состоящая из единственной газеты, не может быть свободной в силу своей безапелляционности. Первый же номер Greek Chronicle доказал, что он был прав. Одна из статей поучала сулиотов, что Бентам был величайшим человеком нашего времени, а может быть, и всех времен. Внешняя политика Стэнхопа была опасной. Пускаясь в бой против Священного союза, он призывал венгров последовать примеру греков. Байрон больше, чем кто-либо другой, ненавидел Священный союз, но считал абсурдным ввязывать греческую революцию в европейское революционное движение.

Поэт-практик и солдат-фантазер столкнулись друг с другом:

— Очень странно, — говорил Байрон, — что солдат Стэнхоп будет биться с турками пером, а я, писатель, шпагой.

Стэнхоп признавал чистосердечие Байрона: «У него не было ни педантизма, ни аффектации, он был естествен и прост, как ребенок. Он был терпеливым слушателем и, в общем, был очень внимателен; он был рыцарем вплоть до донкихотства». Все, кто жил тогда с Байроном, видели в нем то, что смутно угадывала леди Блессингтон и что отрицал Трилони: «живые черты великого характера». Он понял с самого своего приезда в это «королевство грязи и беспорядка», что приключение не будет ни блестящим, ни живописным. «Я явился сюда не для того, чтобы искать приключений, а чтобы помочь возрождению народа, который и в падении своем таков, что надо считать за честь быть его другом».