Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение - [4]

Эта молитва, написанная около 1070 г., обращена не только к Богу, царствующему во славе на небесах, но и к осуждённому, которым был Он в момент унизительной смерти. Её автор, выдающийся богослов из Северной Италии по имени Ансельм, был представителем знати: он вёл переписку с княгинями и общался с королями. Таков был авторитет князей Церкви, экклесии, то есть «собрания», христиан. Ансельм был человеком благородным, талантливым и знаменитым. Он пользовался своим влиянием, трудясь на благо христианского мира, но высокое положение тяготило и пугало его. Узнав, что ему предстоит руководить Католической церковью в Англии, он до того расстроился, что из носа у него хлынула кровь. «Его же само слово „собственность“ привело в ужас…» [24] Увидев загнанного в угол зайца, он разрыдался и повелел отпустить перепуганное животное. Как бы высоко ни возносился Ансельм в мире, он помнил, что его Спаситель искупил грехи его, будучи унижен, наг и гоним. В своей молитве распятому Христу, которую переписывали и читали по всему латинскому Западу, Ансельм провозгласил нечто новое и судьбоносное, новое понимание христианского Бога, в центре которого было не Его торжество, а Его человеческое страдание.

«Это оплакивание – внезапное, шокирующее свидетельство перелома…» [25] Средневековые мастера изображали Иисуса искалеченным, окровавленным, умирающим. Перед нами распятый, которого узнали бы его палачи: уже не безмятежный и торжествующий, но охваченный агонией, как любой замученный раб. Но то, на что древние смотрели со смесью отвращения и презрения, у средневековых людей вызывало совсем иные чувства. Видя перед собой распятого Господа, гвозди, пронзившие сухожилия и кости ног, руки, вытянутые столь сильно, будто их оторвали от тела, голову в терновом венце, упавшую на грудь, мужчины и женщины чувствовали не презрение, но сострадание, жалость и страх. Многие христиане средневековой Европы воспринимали страдания Господа своего как отражение собственных. Ведь по-прежнему богатые попирали бедных, только вместо крестов на холмах стояли виселицы. Сама Церковь, во многом благодаря усилиям таких людей, как Ансельм, предъявила права на древнее наследие Рима – и сумела их подтвердить. И всё же, несмотря на всё это, кое-что изменилось принципиально. Ансельм перечисляет христианские добродетели: «…терпение в мучениях <…>, ударившему по щеке подставлять другую, молиться за врагов своих, любить ненавидящих…» [26] В основе этого списка – слова самого Иисуса. А значит, ни один христианин, даже самый грубый и бесчувственный, не мог поступать иначе, не чувствуя укоров совести. Вспоминая о Сыне Божьем, рождённом Девой, приговорённом к рабской смерти, не признанном судьями и казнённом, даже самые надменные властители начинали колебаться. Через это осознание, без которого невозможно представить средневековое христианство, в сердца их закрадывалась смутная, но страшная мысль о том, что Бог ближе к слабым, чем к могучим, к бедным, чем к богатым. Каждый нищий, каждый преступник мог оказаться Христом. «Так будут последние первыми, и первые последними…» [27]

Римским аристократам, которые за несколько десятилетий до Рождества Христова начали украшать Эсквилинский холм мраморными строениями и цветочными клумбами, это пророчество показалось бы абсурдным. И всё же оно сбылось; и сам Рим стал ярчайшим тому свидетельством. В 1601 г. в церкви, некогда возведённой с целью изгнать из этих мест дух Нерона, особенно зловещего императора, поместили картину, напоминавшую о том, что первые римские христиане были изгоями. Художнику, молодому миланцу, известному как Караваджо, поручили изобразить распятие, но не самого Христа, а его главного ученика. Предание гласит, что Пётр, бывший, согласно Евангелиям, рыбаком, но бросивший лодку и сети, чтобы присоединиться к Иисусу, служил «смотрителем» – по-гречески епископом (episcopos) – в первой христианской общине Рима, пока Нерон не приговорил его к смерти. С тех пор более двухсот человек занимали епископскую кафедру Святого Петра, претендуя на главенство над всей Христианской церковью и почётное звание «отца» – по-гречески папы (pappas). За пятнадцать веков, минувших со смерти Петра, авторитет пап значительно ослаб; но во времена Караваджо титул этот звучал ещё весьма внушительно. Художник, однако, смотрел на пышность, блеск и богатство пап по-своему. Земное величие папства он перевернул буквально с ног на голову. По легенде, Пётр попросил распять его вниз головой: он считал себя недостойным участи своего Господа. И Караваджо изобразил палачей, переворачивающих тяжёлый крест, и прикованного к нему Петра – крестьянина, которым на самом деле и был первый римский папа. Никакому древнему мастеру не могло прийти в голову изобразить кого-то из цезарей так, как Караваджо изобразил Петра: измученным, униженным, раздетым практически догола. И всё же человека, удостоившегося такой участи, много веков спустя почитали в городе цезарей как того, кому Бог вручил «ключи Царства Небесного» [28]. Последний в самом деле стал первым.

Связь христианской религии и породившего её мира, таким образом, парадоксальна. Христианство – это одновременно живое наследие античной цивилизации и свидетельство её коренной трансформации. Сформировавшись в результате великого взаимодействия древних традиций – персидской и иудейской, греческой и римской, – оно пережило крах империи, в которой возникло, превратившись, выражаясь словами одного исследователя-еврея, в «самую влиятельную культурную систему-гегемон в истории человечества»