Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение - [140]

.

Лэй ни разу не усомнился в словах Иисуса. Через двадцать лет после его выступления на ежегодном собрании в Филадельфии, когда он уже лежал на смертном одре, ему сообщили, что участники очередного собрания проголосовали за то, чтобы принимать дисциплинарные меры в отношении любого квакера, торговавшего рабами. Лэй вздохнул с облегчением: «Теперь я могу умереть спокойно» [767]. Путешествуя по жизни, он, несмотря на все разочарования, на осаждавшие его бедствия, на попытки бесов и всевозможных ложных друзей запугать его, никогда не отклонялся от цели. Бенджамину Лэю, умершему в 1759 г., удалось сделать окружавшее его общество в чём-то похожим на себя – немного более прогрессивным.

XVI. Просвещение

Тулуза, 1762 г.

Вечером 13 октября тишину Рю-де-Филатье, торговой улицы в самом сердце делового района Тулузы, нарушил чудовищный стон, полный боли. Следом послышались новые крики. Они доносились из лавки, принадлежавшей Жану Каласу, торговцу тканями, которому было уже за шестьдесят. К лавке начали стекаться зеваки; через окно им удалось увидеть самого Жана и членов его семьи, проживавших прямо над лавкой. Они окружили нечто, напоминавшее мёртвое тело. Вскоре прибыл ассистент хирурга, затем, ближе к полуночи, – представитель власти, а с ним – человек сорок солдат. О том, что произошло тем вечером в доме Каласа, ходили противоречивые слухи. Сначала стало известно, что Марк Антуан, старший сын Жана, был найден родственниками мёртвым прямо на полу лавки. Ассистент хирурга, потянув за галстук молодого человека, обнаружил на его шее след, оставить который могла только верёвка. В тот момент показалось, что он был задушен. Но эта версия, основанная на первоначальных показаниях отца, была вскоре опровергнута самим Жаном Каласом. Он объявил, что на самом деле не находил своего сына лежащим на полу. В действительности он обнаружил его повешенным на верёвке. Он снял тело Марка Антуана, положил его на пол, и даже, отчаянно надеясь на то, что сын ещё жив, подложил под его голову подушку, чтобы ему было удобнее. Марк Антуан Калас не был убит. Он повесился.

Чем можно было объяснить эти нестыковки? Ответ был очевиден: убитый горем Калас пытался спасти своего сына хотя бы от посмертного позора. Если бы Марка Антуана признали самоубийцей, его тело протащили бы по улицам города и оставили бы лежать на городской свалке. Следователь, однако, засомневался и выдвинул иную гипотезу. Он предположил, что Марк Антуан всё-таки был убит – собственным отцом. Эта версия подкреплялась доводом, который казался в самом деле убийственным. Выяснилось, что Калас, живший в стране, где католичество оставалось единственной законной религией, был протестантом, гугенотом. Что, если Марк Антуан, воспитанный в еретической вере отца, в какой-то момент решил обратиться к свету? Что, если Калас убил сына, чтобы тот не стал католиком? Что, если все разговоры о самоубийстве была всего лишь прикрытием? На фоне охватившей Тулузу истерии эти предположения вскоре приобрели вес фактов. Дошло до того, что 8 ноября в обстановке торжественности и траура Марк Антуан был провозглашён в городском соборе мучеником за католическую веру. Спустя ещё десять дней его отец был приговорён к смерти. Он подал апелляцию, но безуспешно; в марте следующего года пришло время казни. Сначала старика пытали водой, пытаясь в последний момент выбить из него признание; попытка не удалась. Затем его в цепях привели на центральную площадь Сен-Жорж. Его привязали к колесу, выпороли, сломали ему конечности железным ломом. Два часа он выдерживал эти мучения с суровой стойкостью. «Я умираю невиновным, – объявил он, – и не жалею себя. Сама невинность, Иисус Христос, умер за меня, претерпев ещё более страшные пытки» [768]. К тому моменту, как он испустил последний вздох, даже католическому священнику, находившемуся рядом с ним и убеждавшему его принять католическую веру, захотелось сравнить его с мучениками древней Церкви.

Жана Каласа казнили не как еретика, а как убийцу. Четыре месяца спустя на том же месте схожим образом лишили жизни крестьянина-католика, признанного виновным в отцеубийстве, – только ему, ко всему прочему, отрубили правую руку. И всё же тот факт, что обвинение против Каласа строилось прежде всего вокруг его приверженности кальвинизму, встревожил значительную часть гугенотов. Вскоре новости о печальной судьбе осуждённого достигли Женевы и расположенного прямо за её стенами поместья, служившего пристанищем – одним из трёх – самому знаменитому человеку Европы. Вольтер, величайший писатель Франции, друг и советник монархов, человек, чей блестящий ум в равной мере восхищал и ужасал современников, буквально помешался на деле Каласа. Поначалу он склонен был верить в его виновность, но вскоре изменил своё мнение. Когда в Женеву в качестве беженцев прибыли два оставшихся сына Каласа, Вольтер подробно расспросил самого младшего – «обычного ребёнка, бесхитростного, весьма спокойного и миловидного» [769]. Слова мальчика убедили Вольтера в том, что произошла ужасная несправедливость, напоминавшая о самых мрачных страницах истории Тулузы. Великому писателю казалось, что Жан Калас стал жертвой губительного фанатизма, как когда-то несчастные альбигойцы. Вольтер задействовал весь свой блестящий талант и безудержную энергию, чтобы добиться посмертного оправдания казнённого гугенота.