Домашний огонь - [22]

– Я не успела рассказать ему, что сделала Исма. Когда он вернется, я все расскажу.

– А когда он собирается домой?

Аника пожала плечами и продолжала щелкать по фотографиям на его ноутбуке, прослеживая жизнь Эймона от младенчества доныне, все эти семейные сборища, все эти подружки, стрижки, модные прикиды, неудачные моменты, когда фотограф застигал свою жертву врасплох.

– Никак не могу понять – с ним ты более близок, чем с сестрой? – Она увеличила фотографию, на которой Эймон обнимал за плечи отца, оба в одинаковых футболках с надписью LONE STAR[6], похожие во всем, от улыбки до позы.

Аника, в отличие от сестры, вроде бы не интересовалась политической стороной жизни его отца. Порой Эймон думал: может, она была слишком маленькой, когда ее отец умер, и попросту не знает, как отозвался о нем Карамат Лоун.

– Он знал, что Исма собирается в Америку, и тут он сам взял и уехал. Я все сумею ему простить, когда он вернется, но до тех пор у меня на него зуб.

Ему показалось это несправедливым – сердиться на девятнадцатилетнего парня только за то, что он предпочел повидать мир, а не сидеть дома с сестрой, – но тут Аника увеличила следующую фотографию: Лоуны, и родители, и дети, позируют в карнавальных костюмах семейки Аддамс, и Эймон одернул себя: сиротство, конечно же, соединило близнецов куда более прочными узами, чем он, нежно любивший сестру, но общавшийся с ней мало, способен вообразить.

Да и многого другого он не умел понять в Анике. По большей части эта загадочность добавляла ей привлекательности, но однажды утром, недели через две после их знакомства, Эймон проснулся раздосадованный. Накануне он вернулся из булочной за углом и обнаружил записку, просунутую Аникой в щель для писем: «Была. Ушла». Он отменил все дела на вечер в надежде, что она вернется, но она больше не появилась, и вся таинственность, которой он до той поры наслаждался, вдруг обернулась утомительной игрой, где водит исключительно девушка. Импульсивно он собрал вещи для недельной поездки и сел на поезд – одноклассник давно звал его в Норфолк погостить. Поначалу он даже тешил себя мыслью, как Аника день за днем стучится в его дверь, и все впустую. Пусть теперь на себе испробует, каково это – ждать в неопределенности. Но на вторую ночь, когда хозяева уснули, Эймон позвонил личной секретарше отца и попросил срочно заказать ему такси, чтобы немедленно вернуться в Лондон.

Он приехал в три часа ночи, поднялся, едва не засыпая, по лестнице к своей двери и обнаружил фигурку, свернувшуюся клубочком прямо на лестничной площадке, с дверным ковриком вместо подушки. Он лег рядом, она открыла глаза, и, увидев в них счастье, он испытал восторг – и стыд.

Они вошли в квартиру, он прямиком направился к полке, где стояла глиняная миска с запасными ключами, и протянул связку девушке, чтобы она могла открыть дверь в любое время дня и ночи. Она боднула его головой в плечо, шепнула: «Не надо быть таким добрым». Он спросил, что это значит, но вместо ответа она поцеловала его – медленно, глубоко.

Что-то изменилось в их отношениях за ту ночь. Когда он, проснувшись, услышал звуки готовящегося завтрака и прибрел в кухню, Аника перестала на миг взбивать смузи и показала ему таблицу, в которой отметила дни и часы, когда ему не следует ее ждать – когда она будет в кампусе, на учебе, а еще вечером в среду тетя Насим всегда ждет ее к ужину, а еще каждый день с трех до пяти.

– А это что? – спросил он, и она, слегка ущипнув его за плечо, сказала:

– Оставь женщине хоть одну тайну.

– Ладно, ладно. Вычеркни заодно середину воскресного дня, – сказал он.

Она поцеловала его в плечо – там, где прежде ущипнула.

– Семейный обед Лоунов в Холланд-парке. Очень все аристократично, да? Сплошные «прошу вас» и «благодарю», «прошу прощения» и беседы о погоде?

– А давай в ближайшее воскресенье ты пойдешь со мной и сама посмотришь?

Аника отступила на шаг. Из одежды на ней только и было, что его футболка, и стоило ей вот так свести плечи, вид у нее сделался уже не соблазнительный, а жалкий. Значит, она все-таки знала и про его отца, и про своего. Он схватил ее руки, сжал, убеждая и ее, и себя: они справятся с разговором, который, он понимал, неизбежен.

– Я понимаю, тебе это нелегко. Исма рассказывала мне. О твоем отце. И что мой отец сказал о нем.

– Ты знаешь о моем отце?

– Да.

– Зачем она тебе рассказала? Мы никому об этом не говорим.

– Если у вас восстановятся отношения, спросишь ее.

Она отошла, налила смузи в стакан, оставила возле блендера, вернулась к нему. Плечи все так же напряжены, в глазах недоверие, как в первую их встречу.

– Что она еще тебе рассказала?

– О ком?

– Не о ком. О чем еще. Что еще она рассказала об отце.

– Все хорошо, – сказал он, касаясь ее руки. – Все уладится. Ты даже никогда его не видела. Никто не осудит тебя из-за него.

– Даже твой отец? – Она опустилась на высокий стул у кухонной стойки и пристально смотрела на Эймона.

– Он – никогда. Он говорит, человек есть то, что сам из себя сделал. – Эймон поднялся, развел руками. – За одним исключением, для собственного сына. Сына он балует, даже если тот ничего не добился.