Дом волчиц - [66]

— Можно рассмотреть тебя получше? — спрашивает он.

Амара теряется. Разве ее поза недостаточно сексуальна? Что именно он хочет увидеть? Она изгибает спину и надувает губы.

— Нет-нет, — говорит он. — Нет так. Просто приляг, чтобы я мог лучше тебя рассмотреть. Покажись мне целиком.

Она ложится на спину, с каждой минутой нервничая все больше. Плиний оглядывает ее с ног до головы и начинает увлеченно писать что-то на своих табличках. «Да он же ведет записи!» — внезапно понимает она. Ее разбирает смех, и приходится скрыть его за притворным кашлем.

— Можно? — спрашивает Плиний и, отложив таблички, подходит к Амаре. Он, сосредоточенно хмурясь, проводит ладонями по всему ее телу. Прикоснувшись к синяку на ее предплечье, он досадливо ворчит что-то себе под нос. Когда он дотрагивается до нее между ног, она вздрагивает, не зная, чего ожидать, но его ладонь задерживается там не дольше, чем на ее локте и подбородке.

— Рад, что ты не удаляешь все свои волосы, — одобрительно говорит он. — Отвратительное обыкновение. — Он поглаживает ее голень. — Впрочем, здесь у тебя все гладко. Так и надо. Спасибо, — говорит он, садясь на кровать. — Теперь можешь сесть.

Амара повинуется и садится поодаль от адмирала. Пожалуй, ее рассказам об этой ночи не поверит даже Виктория.

— В целях своих исследований я беседовал со многими куртизанками, — говорит он, возведя ее до привилегированного статуса, которым, как им обоим известно, она не обладает. — Мне было бы интересно услышать, что ты знаешь о травах. И о приворотных зельях я, к твоему сведению, спрашивал без издевки.

— Что бы ты хотел узнать? — спрашивает она.

Он с готовностью склоняется над табличками.

— Известны ли тебе средства для предотвращения беременности?

— Я ввожу губку и, когда могу себе это позволить, вымачиваю ее в меде. Я использую ее как барьер. Отец позволял мне читать все сочинения Герофила, включая труд по акушерству. Он считал, что эти знания пригодятся мне после замужества.

Плиний кивает.

— Весьма разумно. Значит, ты не пользуешься никакими амулетами?

— Нет, хотя некоторые девушки из моего заведения полагаются на них. Еще одна подмывается вином и уксусом. Певица, выступавшая со мной сегодня вечером, тоже пользуется губкой.

Плиний записывает все, что она сказала, на восковой табличке.

— Как ты стала… куртизанкой?

— Какая часть истории тебя интересует?

— Я хочу знать все, что с тобой произошло, — нахмурившись, отвечает он. — Когда-то ты читала Герофила своему отцу в Аттике, а теперь вот оказалась в Помпеях. Я бы хотел услышать все.

Плиний просит ни больше ни меньше чем обнажить перед ним всю свою жизнь. Возможно, ей было бы проще заняться с ним сексом.

— Мой отец был врачом в Афидне, — говорит Амара. — Я была его единственным ребенком. Он умер, когда мне было пятнадцать лет. Заразился от одного из пациентов. Несколько лет мать пыталась прокормить нас обеих, а когда это стало невозможно, продала меня бывшему пациенту отца в качестве домашней рабыни.

— Погоди-ка. — Плиний вскидывает руку. — Это какая-то бессмыслица. Почему твоя мать просто не попыталась как можно быстрее выдать тебя замуж? Учитывая твой возраст, твои родители в любом случае должны были ожидать, что ты скоро выйдешь замуж. Ты была единственным ребенком, значит, должна была иметь приданое.

Своим вопросом ему неизбежно удалось затронуть самую постыдную и болезненную для Амары часть ее жизненной истории.

— Мой отец не всегда брал плату с пациентов, — отвечает она, даже сейчас чувствуя потребность оправдать его небрежение. — Его должники так с нами и не расплатились. Кроме того, у него самого были значительные долги. Мать потратила мое скромное приданое на наше пропитание.

Плиний выходит из себя от возмущения.

— Они были непростительно нерадивы! Оба! — Он замечает боль, исказившую ее лицо. — Нет, прости, продолжай. Тебя продали как домашнюю рабыню. Что было потом?

— Моя мать положила уплаченные за меня деньги к моим вещам, — говорит Амара, желая по крайней мере очистить мать от обвинений в жадности. — Но мой новый хозяин забрал их и сделал из меня не домашнюю рабыню, как обещал, а конкубину. — Плиний закатывает глаза, словно изумляясь их с матерью простодушию. — Я прожила у него около года, но потом его жена стала ревновать и продала меня как шлюху. Меня отвезли в Поццуоли и продали на рынке сутенеру, который держит городской лупанарий. И вот я здесь.

— Умственные путешествия всегда превосходят странностью телесные, — загадочно произносит Плиний. — Как тебе удалось приспособиться? Ведь в юности ты, должно быть, ожидала стать… Кем? Почтенной женой? Матерью?

— Я знала, что в этом состоит мой долг.

— Чего же ты в таком случае хотела?

— Мои желания были пустыми мечтами, — говорит она. Плиний фыркает, досадуя на ее уклончивость. Амара сдается. — Я хотела стать врачом, — произносит она. — Как мой отец. Я просто предполагала, что это случится, потому что он так часто просил меня ему читать. Я не понимала, как все обстоит на самом деле. Но однажды я упомянула об этом, и он объяснил, что это, разумеется, невозможно.

— Это не совсем верно, — отвечает Плиний. — Разумеется, ты не смогла бы практиковать медицину, подобно отцу, но даже среди женщин всегда существовали ученые и философы, жившие в целомудрии. Особенно в Аттике. Однако я понимаю, почему его беспокоило такое отклонение от существующего порядка. Впрочем, — бормочет он, очевидно, по-прежнему раздражаясь на ее родителей, — им тем более следовало скопить тебе на приданое. — Он, отложив таблички, оглядывается на свои книги. — Насколько хорошо ты читаешь вслух?