Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны - [40]
Пауль Витгенштейн играет на фортепиано одной рукой не так, как играют в мире, где для этой задачи потребуются обе; он играет так, как играют в мире, где у человека всего одна рука. Его игру можно оценить только относительно него самого. < …> Игра Витгенштейна — исполнение пылкого и чувствительного музыканта. Давайте после успешного дебюта пожмем его мужественную руку, которой он научился владеть столь искусно. Звуки, которые извлекает его левая рука, не выдают тоску артиста по утерянной правой, они выражают триумф способности перенести эту потерю[186].
34
В Европе бушует война
Несмотря на то, что Пауль проводил долгие часы, готовясь к дебютному концерту для левой руки, он находил время и для «благотворительности». Он пообещал пожертвовать миллион крон для войск и проследить, чтобы эти средства израсходовали должным образом — на пошив и распределение тысяч армейских шинелей. В России он ужасался хлипкости австрийских шинелей по сравнению с неприятельскими и был убежден, что именно из-за них тяжелое положение военнопленных во время восьмимесячной сибирской зимы становилось совсем невыносимым. На фабриках Богемии Пауль заказал тысячи рулонов плотного, теплого серого материала, но расстроился от того, что не может продолжить из-за нехватки портных — большинство из них были мертвы, ранены или сражались на фронте. С примечательным упорством он дал объявление во всех городах империи, разыскивая стариков-портных, которые готовы тряхнуть стариной и поработать на него. Таким образом работа была выполнена, и на склады в Теплице наконец доставили десятки тысяч шинелей, готовых для отправки через Швецию в лагеря военнопленных в Европейской России и Сибири. В 1916 году пожертвование Пауля в миллион крон составило одну двадцатую всех государственных расходов на одежду для военнопленных.
Людвиг тоже взялся было пожертвовать миллион крон на австрийскую армию, но он находился на службе и не мог их проконтролировать. Его идея — не столь практичная, как у Пауля — заключалась в том, чтобы построить огромное новое орудие. Самой большой в австрийской армии была массивная 305-миллиметровая «Шкода», она весила 22,9 тонны и могла стрелять 842-фунтовыми снарядами на расстояние двенадцати километров со скоростью десять выстрелов в час. Это была лучшая гаубица на этой войне, но Людвиг, с характерным упрямством, считал, что она недостаточно хороша, и отправил деньги в фонд в Вене с тем, чтобы их потратили на разработку нового оружия. Ими так и не воспользовались. Людвига не заботила их судьба, а когда Гермина много лет спустя попыталась разыскать следы этого пожертвования, ей сказали, что все деньги пропали из-за гиперинфляции в 1920 году.
В конце марта 1916 года Людвигу представилась возможность проявить себя на фронте, его назначили корректировщиком артиллерийского огня в Санок, город к востоку от Кракова. Новый пост, однако, не помог улучшить отношений с сослуживцами, и он по-прежнему питал к себе отвращение, а окружающих не выносил. «Я внутренне переполнен ненавистью и не могу допустить к себе Дух. Бог — это любовь»[187]. Он утверждал, что рядовые ненавидят его как вольноопределяющегося, но скорее всего их отталкивала его одержимость собой и выспренние манеры. В записной книжке Людвиг признавал: «Так что почти всегда я теперь окружен людьми, которые меня ненавидят. И это единственное, с чем я еще не могу примириться. Но здесь злые, бессердечные люди. Почти невозможно отыскать в них следа человечности»[188].
Несмотря на душевные терзания, в бою Людвиг показал себя столь же отважным, как и старший брат. Конечно, ему было отчаянно страшно, но страх перед смертью он посчитал «знаком ложной, то есть плохой жизни». С июня по август он оказался на противоположной стороне Брусиловского прорыва, мощного и хорошо спланированного удара русcкой армии под командованием Алексея Брусилова. Потери составили 1,5 миллиона австро-венгерских солдат (включая 400 000 пленных), и теперь Австро-Венгрия вынуждена была до конца войны перейти в оборону.
В порыве добродетели Людвиг решил, что откажется от повышения до ранга офицера, и только семья уговорила его не совершать таких серьезных ошибок. «Возможно, ты не настолько чудной, как я думаю, — писала ему Гермина. — Но я беспокоюсь, что ты посчитаешь повышение своего рода уклонением от тяжелой работы и не заметишь, что это вообще-то вопрос жизни и смерти… Дело-то нешуточное!»[189] Пауль напомнил ему об опасности попасть в плен: «Если бы со мной обращались как с рядовым в Сибири, меня ждала бы верная смерть»[190]. В итоге Людвиг смирился с судьбой, и его повысили до звания лейтенанта запаса. Впрочем, он продолжал донимать командование просьбами направить его туда, где шли самые жестокие бои, потому что новая духовная жизнь требовала настоящего испытания и следования только собственным высочайшим стандартам. В мае 1916 года он добровольно занял пост на наблюдательной башне, которая, как он знал, часто подвергалась вражеским обстрелам. «Возможно, близость смерти откроет мне свет жизни»
