Дом вампира и другие сочинения - [30]

— Ты имеешь в виду день, когда стояла перед тобой на коленях? — поправила его Этель.

— В тот день я окончательно похоронил свои надежды на личное счастье. Я был бы рад поднять тебя с пола, но любовь ушла. Совсем. И если я сегодня более нежен с тобой, чем хотел бы сам, то лишь потому, что ты много для меня значишь как символ моего самоотречения. Когда я понял, что не могу защитить от самого себя даже то, что люблю, я стал более жестким и даже жестоким по отношению к другим. Не то чтобы я не мог испытывать добрые чувства, но никакие угрызения совести не служат для меня препятствием. В жизни для меня существует лишь моя миссия.

Казалось, он пришел в исступление. Зрачки глаз расширились и словно светились, источая угрозу. Сейчас Реджинальд был похож на безумца или пророка.

Помолчав, Этель заметила:

— Но ты стал одной из выдающихся личностей нашего времени. Почему бы не удовольствоваться этим? Неужели твоему честолюбию нет предела?

Реджинальд улыбнулся.

— Честолюбие! Шекспир остановился, когда достиг высшей точки своего творческого развития; того, что было возможно для человека его времени. Я пока что не готов отложить перо и почивать на лаврах.

— И ты продолжишь идти своим преступным путем? Будешь разрушать чужие жизни?

Он спокойно посмотрел ей в глаза.

— Я не знаю.

— Ты раб своего неведомого бога?

— Мы все рабы; марионетки, которых дергают за ниточки. Ты, я, Эрнест. Ни на земле, ни выше нет свободы. Тигр, терзающий ягненка, не свободен; я не свободен, ты не свободна. Все, что происходит, должно произойти; ни одно слово не произносится напрасно, ни одна рука не поднимется без причины.

— Тогда, — живо откликнулась Этель, — если я попытаюсь отнять у тебя твою жертву, я тоже буду действовать как орудие твоего бога?

— Разумеется. Но я — избранный.

— А ты мог бы… отпустить его?

— Мне он еще нужен. Потом можешь его забирать.

— Но не мог бы ты — я готова просить на коленях — хотя бы ослабить цепи, пока он совсем не деградировал?

— Это выше моих сил. Если я не смог спасти тебя, которую любил, то с какой стати я буду спасать его от уготованной ему судьбы? К тому же его личность не будет полностью разрушена. Я беру у него лишь часть души; что-то я оставляю нетронутым, и, возможно, когда-нибудь он окрепнет и сумеет этим воспользоваться. Ты тоже могла бы облегчить свои страдания, если бы попыталась добиться успеха на каком-то новом поприще — но не там, где я уже собрал урожай. Что касается Эрнеста, то я забираю только часть его таланта. Ничто не помешает ему воспользоваться остальным.

Он взглянул в окно, на ночное небо, словно давая понять, что никакие мольбы не смогут поколебать его несгибаемую волю, подобно тому, как невозможно изменить движение звезд по небесному своду.

Этель уже почти не думала о страданиях, которые причинил ей этот человек. Его нельзя было судить по обычным меркам, этого поразительного безумца, чья злая воля и честолюбие превосходят все мыслимые пределы. Однако на кону была молодая жизнь. Ей представилось, как Реджинальд своими руками безжалостно сжимает хрупкую душу Эрнеста Филдинга, подобно тому, как великолепный хищный цветок смыкает красочные лепестки над беззащитной мушкой.

Любовь, всепобеждающая любовь, пробудилась в ней. Она будет драться за Эрнеста, как тигрица за своего детеныша! Она встанет между ним и зловещей силой, которая разрушила ее собственные надежды. Она спасет любой ценой талантливого юношу, который ее не любит.

XXII

Лучи заходящего солнца пробивались в окно комнаты Эрнеста. Он лежал на диване, забывшись тяжелым, глубоким сном, который не потревожило даже присутствие Реджинальда Кларка.

Тот стоял рядом с юношей, спокойный, неподвижный. Недавний бурный разговор с Этель не оставил ни следов на точеных чертах лица, ни морщин на безмятежно гладком лбу. С улыбкой поправляя пурпурную орхидею в петлице пиджака, сияющий, полный жизни, смотрев он на спящего. Потом коснулся рукой лба юноши, словно хотел вытереть капельки пота. При прикосновении Эрнест вздрогнул. Реджинальд не убирал руку, и лицо спящего исказилось болью. Он застонал, но не проснулся; казалось, он не может преодолеть тонкую грань, которая отделяет сознание от беспамятства.

Наконец, с побелевших губ слетел вздох, затем другой, и Эрнест смог заговорить.

— Ради Бога, убери руку, — крикнул он, еще во сне.

В тот же миг мягкая улыбка на лице Реджинальда сменилась выражением свирепой жестокости. Теперь он походил не на культурного человека, но на хищного зверя, рассерженного тем, что добыча ускользнула от него. Он отдернул руку и осторожно вышел через приоткрытую дверь.

Едва он исчез, как Эрнест проснулся. Он испуганно огляделся вокруг, словно загнанный зверь, потом облегченно вздохнул и закрыл лицо руками. Тут раздался стук в дверь, и вновь вошел Реджинальд, спокойный, как и прежде.

— Можно сказать, ты спал сном праведника, — заметил он.

— Это не из-за лени, — ответил Эрнест, явно довольный тем, что Реджинальд нарушил его одиночество. — Просто у меня очень болит голова.

— Возможно, дневной сон тебе не на пользу.

— Может быть. Но в последнее время мне часто приходится отсыпаться днем, поскольку по ночам меня мучает бессонница. Наверно, это из-за несварения желудка, как ты и предполагал. Поистине, желудок — источник всех недугов.