Дом вампира и другие сочинения - [14]

Джек, его ближайший друг, с которым он делил квартиру, уехал месяц назад, и в последнее время Эрнест чувствовал себя очень одиноким. Его юной и чувствительной душе трудно было справляться со смутными страхами, порождаемыми трепетным сознанием, когда кажется, что из темных углов доносится зловещий шепот, а ступени таинственно скрипят под чьими-то шагами.

Он нуждался в том, чтобы добрый и любящий голос возвращал его назад из долины зловещих теней, где подолгу пребывала его поэтическая душа. В минуты слабости дружеское участие дарило ему силы и вновь вкладывало в руку сверкающий меч поэзии.

А нынешним вечером он принесет свой дневной урожай Кларку, подобно тому, как верующий кладет драгоценные камни, благовония и роскошные ткани к ногам божества.

Несомненно, он будет очень счастлив. И как порой сердце направляет стопы к желанному божеству, в то время как цветные сны, подобно танцовщицам, усыпляют волю, он вдруг обнаружил себя выходящим из лифта перед квартирой Реджинальда Кларка.

Эрнест уже протянул руку к звонку, когда раздавшийся из квартиры звук заставил его замереть.

— Нет, тут уже ничем не поможешь! — говорил Кларк. Его голос звучал жестко, с металлическими оттенками.

Ему ответил жалобный юношеский голос. Слов Эрнест разобрать не мог, но ему послышался подавленный всхлип, который чуть не вызвал у него слезы. Он инстинктивно понял, что это финал какой-то трагедии.

Он быстро отошел, чтобы не быть свидетелем разговора, не предназначенного для его ушей.

Вероятно, Реджинальд Кларк имел серьезные причины расстаться со своим юным другом — по предположению Эрнеста, Абелем Фельтоном, талантливым юношей, которого мастер взял под свою опеку.

На минуту в комнате воцарилось молчание, которое было прервано Кларком: «Это вернется к тебе, через месяц, через год, через два».

— Нет! Никогда! Все ушло! — воскликнул юноша. В его голосе звучало отчаяние.

— Ерунда. Это просто твои нервы. Однако именно поэтому мы должны расстаться. Двум нервным людям нет места в одном доме.

— Я не был таким неврастеником, пока не встретил тебя.

— Значит, это я виноват во всем: в твоих болезненных фантазиях, в твоих причудах, в постепенном развитии нервного заболевания?

— Кто знает? В голове у меня все путается. Я сам не понимаю, что говорю. Все так переплелось — жизнь, дружба, ты. Мне казалось, что ты заботишься о моей карьере, а теперь ты внезапно рвешь нашу дружбу!

— Мы все должны следовать закону нашего существования.

— Законы находятся в нас самих и подчиняются нам!

— Они как в нас самих, так и над нами. Физиологическая структура нашего мозга, наших нервных клеток — вот что определяет нашу жизнь, и что ее разрушает.

— Наша духовная связь была так прекрасна. Она должна была длиться вечно.

— Все это мечты молодости. Ничто не длится вечно. Все течет — panta rei. Все мы лишь временные постояльцы гостиницы. Дружба, как и любовь — не более чем иллюзия. Жизнь не в силах ничего отнять у человека, лишенного иллюзий.

— Но такому человеку она и не может ничего дать.

Они попрощались.

Эрнест столкнулся с Абелем в дверях.

— Куда направляешься? — спросил он.

— Хочу совершить небольшое увлекательное путешествие.

Эрнест знал, что юноша лжет. Ему припомнилось, что Абель Фельтон работал над какой-то книгой — то ли пьесой, то ли романом. Он поинтересовался, как продвигается работа.

— Я ее больше не пишу, — ответил тот с грустной улыбкой.

— Не пишешь?

— Ее теперь пишет Реджинальд.

— Боюсь, что я не понимаю.

— Неважно. Когда-нибудь поймешь.

IV

— Я так рад тебе, — сказал Реджинальд Кларк. Он провел Эрнеста в свой кабинет — большую, роскошно обставленную комнату с видом на Гудзон и Риверсайд-драйв.

Удивленный и смущенный взгляд юноши переходил с одного предмета на другой, с картины на статую. Несмотря на кажущуюся несовместимость отдельных деталей, в целом обстановка кабинета создавала впечатление стиля и яркой индивидуальности.

Сатир на каминной полке нашептывал непристойные секреты на ухо Святой Цецилии. Серебристые члены Антиноя слегка касались одеяний Моны Лизы. Из угла маленькая шаловливая леди бросала кокетливые взгляды на серый образ египетского Сфинкса. Портрет Наполеона взирал на образ Распятого. А над всем, в полутьме, искусственно созданной тяжелыми драпировками, возвышались два бюста.

— Шекспир и Бальзак! — воскликнул Эрнест с некоторым изумлением.

— Да, — пояснил Реджинальд, — это мои боги.

Его боги! Определенно, в этом ключ к характеру Кларка.

Наши боги — это мы сами, возведенные в высшую степень.

Кларк и Шекспир!

Даже восторженно настроенному Эрнесту казалось почти богохульством называть современника, пусть самого выдающегося, в одном ряду с величайшим мастером поэзии, чья огромная, величественная тень, отброшенная из далекого прошлого, приобрела неимоверные, непропорциональные, ужасающие размеры.

Однако кое-что можно сказать и в пользу сравнения. Кларк, несомненно, обладал вселенской широтой, и также несомненно, скрытностью; по изысканности вкуса не уступал елизаветинцам; его искусство являлось великолепным обрамлением его личности. Несомненно, между ними было сходство. Эрнест не удивился бы, увидев спокойное, ясное лицо Шекспира за спиной хозяина кабинета.