Дом в Вечерних песках - [98]

– Скажите, инспектор, – наконец произнесла она, – а что говорят обо мне в Лондоне?

Каттер поднял на нее глаза. Он был недоволен тем, что они отклонились от главной темы разговора.

– Прошу прощения, мадам, но я не совсем вас понимаю.

Леди Ада прошла на середину комнаты и встала к нему лицом.

– Не испытывайте мое терпение, Каттер. Вы полицейский со стажем, за годы службы завоевали определенную репутацию, раз вам поручено копаться в делах моего брата. Или вы хотите убедить меня, что вам ничего не известно об истории моей семьи? Что по милости брата я почти тридцать лет живу затворницей и на этот счет никаких объяснений в обществе нет?

– Как вы сказали, мадам, по роду своей профессии мне приходится слышать много всякого, и я мало на что обращаю внимание. О ваших обстоятельствах – раз уж вы спросили меня так прямо – я слышал только то, что ваш брат нашел некие доказательства вашей недееспособности и тем самым добился права держать вас взаперти и вести ваши дела.

– Недееспособности? – презрительно фыркнула леди Ада. – Недееспособности? По-вашему, я недееспособна, инспектор? Слаба умом и здоровьем? Нет, брата заботила не моя недееспособность. Будь я просто душевнобольной или умалишенной, ему это было бы только на руку. Сразу же, как только умер отец, он поместил бы меня в психиатрическую лечебницу, и ему не понадобилась бы помощь полудюжины врачей, чтобы отстоять свои доводы. Он не терпел меня не из-за моей недееспособности – как раз напротив. Нейи спрашивает, узнал ли мой брат об этом – о моем особенном восприятии, как он выражался. Узнал, конечно, только вот как, ума не приложу. Мне казалось, мы с отцом были очень осторожны. Но я тогда была еще ребенком. Как знать, что он мог заметить или подслушать? В общем, пока отец был жив, он молчал. Брат всегда был чудовищем, завистливым негодяем, но отцу удавалось держать его в узде. Как только он умер…

Леди Ада внезапно умолкла, отведя взгляд.

– В доме двоюродного брата отца была одна юная служанка. Вероятно, он заметил мой восхищенный взгляд. Но он точно не знал, кто меня заворожил. Дом был большой, прислуги много. Ему не удавалось установить, кто она. Во всяком случае, на первых порах. Он начал открыто дразнить меня, обвинять в том, что я истеричка, сумасшедшая, ведьма. Но потом поменял тактику. Заявил, что он тоже это видит. Пытался описать, как она сияет, эта служанка, якобы излагал собственные наблюдения. Он добивался, чтобы я подтвердила его слова, чтобы его рассказ выглядел убедительным. И хотел точно знать, кто это. Я не отвечала, и он снова принимался изводить меня. Говорил, что это бредовые фантазии, что я психически ненормальная. Отцу это было известно, но он по доброте душевной потакал моим причудам. Ему была невыносима сама мысль, что он не понимает – что есть тайны, в которые он не посвящен. Он докажет мне, заявил брат, что это все лишь плод моего воображения. Докажет, что служанка – самый обычный человек. Я не знала, что он имел в виду и что задумал. Не знала, выяснил ли он, кто эта служанка. Но он, конечно же, выяснил. Вероятно, я проявила неосторожность. Должно быть, не сводила с нее взгляд, когда она была одна. После того как это случилось, он принес мне газету. Она заслужила не более двух-трех строк. Упала в канал в районе Паддингтонского рукава. Было сумеречно, пешеходная дорожка вдоль канала обледенела. Из воды ее выловили лодочники с пивоварни. Элис Коукс, 13 лет. Служила в Гауден-хаус в Мейфэре.

– Запиши все это, Блисс, – произнес Каттер спустя минуту после того, как сестра Страйта умолкла. – Вы не возражаете, леди Ада?

Она раздраженно затушила сигару.

– Пусть сержант достает свой блокнот и записывает за мной, раз уж он мастер в таких делах. Я рассказываю не ради собственного удовольствия.

– Ваш брат признался в убийстве, мадам? Открыто или косвенно?

– Он был жестокий человек, инспектор, и куда менее умный, чем мнил себя, но все же он был далеко не дурак. «Не повезло Гауденам, – сказал он. – Впрочем, им не составит труда найти другую служанку. В конце концов, что одна, что другая, разницы никакой».

Нейи тяжело вздохнул.

– Теперь мы начинаем прозревать. «Ты смотришь сквозь очки», – сказал Донн[44]. Знаете эти его строки? Когда смотришь сквозь очки, утверждал он, «мнишь, что важно – ничтожное». Разумеется, он вел речь о божественном, о том, что нам, ограниченным людишкам, очень мало об этом известно. «Но поднимись на башню – и вмиг поймешь: ты ложью увлеклась». Думаю, мы наконец начали взбираться на башню, хоть это тяжело и утомительно. Мы начинаем прозревать.

* * *

Октавия медленно повернулась на его голос. Испытала она не шок, а омерзение. Эльф устроился на скамейке в глубине домика. Сидел в томной позе, словно они случайно повстречались на летнем светском приеме в саду, однако затрудненное дыхание и частое постукивание пальцем по сигарете при стряхивании пепла свидетельствовали о том, что он нервничает.

– Не может быть, – произнесла Октавия. – Мы уехали на первом же кебе, какой удалось найти. Господин Альфред сказал, что следующего тебе, возможно, придется ждать более часа.