Дом в предгорье - [12]

Зверка все время вертелся возле красивой молоденькой девушки и трижды удачно прыгнул вслед за нею через костер. Когда Богуш спросил его, чья это девушка, тот вспыхнул и сказал:

— Это моя ровесница, Фружа, дочка старосты.

Богуш ни о чем его больше не спрашивал, но в душе пожелал славному парнишке счастья, чтоб мечты его, как и мечты Богуша, сбылись.

Когда уже подходили к дому, Богуш оказался рядом с Катюшкой. Она спросила, видел ли он раньше, как жгут костры на празднике Яна Крестителя.

— У нас, — ответил он, — раньше тоже жгли святоянские костры, но, я думаю, теперь уже это повсюду забыли либо запретили. Увидел я такое впервые здесь и очень этому рад. Только зачем вы прыгаете через огонь, ведь это опасно?

— Иначе никак нельзя. Прыгают для того, чтобы сбылось желание. Если удачно перепрыгнешь, желание сбудется, а если упадешь или обгоришь, тогда нет.

— А что задумали вы, Катюшка? — спросил Богуш.

— В прошлом году я прыгала ради того, чтобы лен подлиннее уродился, — улыбнулась она, — и желание мое сбылось.

— А сегодня?

Не сразу, но все же она ответила:

— Сегодня... сегодня я сказала себе так: «Кто что любит, пусть то и получит» и один раз за то, чтобы в семье все были здоровы.

— И прыгали вы удачно, я видел!

— Да, удачно. Но мы ведь празднуем по обычаю, потому что наши предки праздновали, говорит дедушка, а верить в это не обязательно. — И по тону, каким она сказала, Богуш понял, что верить ей хотелось больше, чем не верить. Он с удовольствием спросил бы, кого она имела в виду, но вопрос застрял у него на губах.

Когда переступили порог, почувствовали едкий запах чернобыльника,[32] которым женщины окурили весь дом, отгоняя злых волшебниц. Пожелав друг другу спокойной ночи, все отправились спать. А Богуш открыл окно и еще долго наслаждался прекрасной светлой ночью, любовался вершинами гор и зелеными долинами, где над ивами у ручья клубились белесые облачка тумана, мерцая в лунном свете как серебряные ризы. Там, как гласит молва, при свете месяца танцуют лесные феи и сладостным пением заманивают к себе молодых парней. Горе тому, кто позволяет увлечь себя в их хоровод! «Залюбят» они его до смерти, «затанцуют» так, что ноги отвалятся по колено, а тело разметают по воздуху, чтобы и память о бедняге исчезла. По утрам, когда девушки ходили за травой и им попадались места, где не было росы, они говорили: «Тут ночью танцевали лесные феи, роса стерта!»

«Сколько дивной поэзии я здесь нашел! — подумал Богуш, закрывая окошко. — Но самая дивная поэзия во всей природе — она!» — прибавил он, бросаясь в постель.

Утром, еще до восхода солнца, девушки выбегали в ржаное поле умываться росой и при этом пели:

Ты лицо мое, лицо, яркой розой расцветай,

умывать тебя я буду в поле утренней росой,

той росой, что собрала со ржи я утром рано,

пока солнце не взошло в день святого Яна.

Катюшки не было среди них. Она сидела в своей каморке, подперев рукой головку, и печально напевала:

Слезы сердце мое оросили обильно,

как усыпал корону венгерскую жемчуг.

Она и сама не знала, почему ей в голову приходят такие печальные песни, почему ей хочется плакать, куда подевалось ее радостное настроение.

Кто знает, как долго она бы так сидела, если бы не пришла бабушка. Катюшка стала быстро одеваться, чтобы бабушка ничего не заметила в ее настроении и не стала спрашивать, в чем дело.

Когда Богуш спустился к завтраку, уже не в Зверкиной одежде, а в своем костюме, вся семья и работники были уже в сборе.

Сперва всем показалось, что пришел не он, а кто-то другой. В своем привычном платье Богуш чувствовал себя намного свободнее, и хозяин это сразу заметил. В одежде Зверки он казался им почти своим, но когда его увидели в господском костюме, рассмотрели с головы до ног, то даже сам хозяин подумал: «Он, должно быть, из хорошей семьи». Катюшка единственная на него не смотрела, но при его появлении в комнате покраснела, потом побледнела. Катюшка обрадовалась, когда дедушка велел Блажо, как самому высокому из парней, достать из-за потолочной балки «белых кроликов», цветы ромашки, чтобы посмотреть, чей цветок завял, а чей нет.

Богуш не знал, что это за «кролики», но, взглянув вверх, увидел уложенные в ряд белые цветы. Их засунули туда вечером, по одному на каждого, от самого старшего до самого младшего в доме. Чей цветок до утра засохнет, не пройдет и года, как тот умрет. Блажо вытаскивал и каждому подавал его цветок. Многие из них завяли, но Катюшкин оказался самым свежим, видимо, оттого, что ее цветок положили едва распустившимся. У одной лишь Зузулы ромашка совсем завяла.

— На все воля божья, коль суждено умереть, значит, умру, да и то, старая ведь я уже, — сказала она, заплакав.

— Эх ты, дуреха старая, поверила! Это же обычай наших предков. Мы его соблюдаем, чтобы не забывать о них, а верить во все это нельзя, — сказал хозяин, хотя втайне сам во многие приметы верил. Зузула немного успокоилась, коль хозяин сказал, но увядший цветок не выходил у нее из головы.

После завтрака Богуш отдал хозяину рисунок хижины с пастухом и портрет Катюшки, но не тот, где она сидит под кустом калины в венчике. Он рисовал рано утром, желая доставить старику радость, и это ему удалось. Потом Богуш поблагодарил за радушие и гостеприимство и сказал, что собрался в путь, хотя уходить ему очень не хочется. Все стали уговаривать его остаться, одна Катюшка молчала, но весть эта поразила ее в самое сердце. Она вышла из комнаты вроде бы по делу и направилась в чулан, а придя туда, не могла понять, что ее туда привело. Вышла во двор, оттуда в сад, в самый дальний его угол, к яблоне. Там упала на колени и, заломив руки, воскликнула: