Дом учителя - [149]

— Полноте, полноте! Что вы вообразили? — сказал командующий.

Он благодарил вполне искренне: войска, блокированные в октябре западнее Вязьмы, в том числе и войска этого генерала, оказали поистине неоценимую услугу защитникам Москвы; геройское сопротивление этих войск, их контратаки, их упорные попытки вырваться из окружения сковали под Вязьмой без малого три десятка немецких дивизий — невозможно было в те дни сделать больше! И словно бы даже нежность — чувство, также мало свойственное натуре командующего, абсолютно свободной от того, что называется душевной теплотой, — послышалась в его тоне:

— Я вам как солдат солдату… Спасибо! И вечная память вашим павшим героям!

Генерал стоял навытяжку, весь багровый, и делал глотательные движения, чтобы удержать кашель.

— Ну, а ваш побег — это настоящий подвиг, — продолжал командующий. — Вы мне расскажете о подробностях. Я и наших газетчиков к вам подошлю… А вы бог знает что вообразили… дорогой мой!

И опять-таки он был очень искренен сейчас: он и сам принадлежал к людям с отчетливым, линейным представлением о том, что хорошо и что плохо, что достойно и что недостойно. Хорошо, конечно, было, когда враг оказывался в кольце и терпел поражение, и плохо, когда терпел поражение ты сам; хорошо было, когда в плен попадал враг, и очень плохо, когда в плен брали тебя. Такое бескомпромиссное понимание хорошего и плохого, без ссылок на обстоятельства, на невезение, без этих: «с одной стороны — с другой стороны» являлось прочным основанием всех подлинно солдатских качеств… И командующий почувствовал родственную душу в этом тянувшемся перед ним старике, на котором генеральский китель висел, словно на вешалке: как ни горько пришлось бедолаге, а ответственность он сознавал.

— Теперь вам — отдыхать, лечиться, приходить в форму, — сказал командующий. — Мы еще повоюем вместе…

Он шагнул вперед и, раскрыв нешироко руки — полушубок стеснял движения, — схватил генерала за локти, стиснул и немного подержал.

— Молодцом, молодцом! — пробормотал он, смущенный своей непривычной участливостью.

Генерал послушно зашатался в его сильных руках — он был скорее ошеломлен, чем обрадован. И, стремясь что-то еще выяснить, высказаться, твердо удостовериться, что все происходящее не чудесный сон, он вновь, как только командующий выпустил его, принял свое прежнее положение «смирно».

— Прошу учесть: противник к началу наступления создал на моем участке подавляющее превосходство… — вновь заспешил он с докладом, пока царапанье в глотке не усилилось. — В живой силе оно было троекратным, в танках — примерно восьмикратным, в орудиях и минометах — также… абсолютным. Лишь шесть-семь стволов приходилось у меня на километр фронта, я считаю и противотанковую артиллерию. А недостаточное количество зенитных установок ограничивало наши возможности в борьбе с авиацией… в то время как противник применял ее массированно…

Было видно, что свой доклад командарм давно приготовил, затвердив в нем каждое слово. И сейчас командующий слушал не перебивая… Так же сосредоточенно слушали, проникаясь и серьезностью сообщения, и чувством необычности самого доклада, офицеры, вошедшие с командующим: полковник из оперативного управления, полковник из Особого отдела штаба армии, командир медсанбата, адъютант — все тоже подобрались, как на важном официальном акте. И доклад продолжался довольно долго, — к счастью, кашель выпустил генерала на время из своих когтей. У адъютанта, высоко поднимавшего керосиновую лампу, задрожала уставшая рука, и на бревенчатых стенах баньки закачались искривленные тени. А голос докладчика стал ослабевать на окончаниях фраз и срываться…

— Не могу не указать и на то, что… — генерал даже зажмурился от усталости, — на то, что наличие большого автомобильного парка дало противнику… преимущество в маневрировании…

Совсем тихо он проговорил:

— В стрелковых частях почти не было автоматов, подчас не хватало винтовок…

Отступив на шаг, генерал уперся спиной в стену и длинно, с полуприкрытыми глазами, вздохнул — он кончил, сделал все, что от него требовалось, исполнил службу до конца — вернулся и доложил… И в тон ему заговорил командующий — серьезно и веско, словно выступая на разборе операции перед большой аудиторией:

— Из истории войн известно: войска в окружении чаще всего складывали оружие. Окружение сделалось равнозначным поражению. Седан Наполеона третьего стал в известном смысле правилом. Но не для советских войск. Наши войска продолжали драться и в кольце окружения, вопреки всем правилам…

Он вдруг повернулся к адъютанту:

— Поставь наконец куда-нибудь лампу, если не можешь держать! В глазах прыгает…

Лейтенант огляделся, куда бы поставить эту чертову, тяжелую, на мраморной ножке лампу; она качнулась, язычок огня подпрыгнул за стеклом — и тени суматошно заметались. Командир медсанбата сорвался с места, почти выхватил у лейтенанта лампу и перенес на тумбочку у койки.

Все подождали, пока не установилось спокойствие, и командующий продолжил:

— Благодаря стойкости, проявленной войсками, сражавшимися в окружении — что имеет прямое отношение к вам, товарищ генерал-лейтенант! — мы в октябре выиграли несколько дней, несколько драгоценных дней! Вы там взяли на себя и удерживали что-то около тридцати дивизий вермахта. И вы дали нам время на организацию обороны здесь, на Можайской линии. Пусть это будет вам известно, товарищ генерал. Это, Федор Никанорович, должно быть вам известно! В общее дело обороны нашей столицы вы там, в непрерывных боях, внесли свой вклад, весомый вклад, геройский, — командующий покивал. — Я хочу сказать, что все потери… все жертвы там, под Вязьмой, были не напрасны… хотя их и могло быть меньше.