Дом убийств - [33]

Серафена Монжа в расчет не приняли. Во-первых, он не наследовал за жертвой; во-вторых, был довольно глуповат, чтобы измыслить такую изощренную ловушку; и, наконец, в-третьих, сам господин Англес из департамента путей сообщения простер над ним покровительственную длань. А господин Англес олицетворял собой две вещи: власть и длинную руку. И если б ему не отдали его работника, эта рука была способна дотянуться до самого Парижа!

Зато судье не понравилась насмешливая улыбка Патриса, и, спустя 48 часов после того, как совершилось преступление, он велел препроводить его в свой кабинет, где на столе были выставлены банка с черным мылом и коробочка воска, а также лежали и боевой револьвер, и мандолина.

— Что делали эти два столь неуместных предмета в вашем автомобиле? — грозно вопросил судья, указывая на банку с мылом и воск. — Вы можете это объяснить?

— Разумеется, — спокойно ответил Патрис. — Техника, она, знаете ли, ломается — и нередко, — а я кое-что в этом смыслю, вот и занимаюсь ремонтом. И когда заканчиваю возиться с железом, руки у меня оказываются выпачканными в машинном масле, а я как-то не привык появляться в обществе с грязными руками… Это вам объяснение насчет мыла.

— Прекрасно! А воск?

— Ваши люди должны были заметить, что в моем автомобиле имеется деревянная отделка: приборная доска, например, или внутренняя сторона дверец. Время от времени ее надо натирать воском…

— Согласен! — замахал руками судья. — А что скажете по поводу этого? — И он дернул струны мандолины под носом у потенциального подозреваемого.

— Я впервые слышу, — взорвался Патрис, — о том, что мой отец был убит при помощи тупого орудия. К тому же эта вещь, как вы можете убедиться, довольно хрупкая.

— Не спорю. Вот только в вашем времяпровождении, как вы нам его расписали, есть провал в, без малого, два с половиной часа. Итак, следите за моими рассуждениями. В то утро, когда произошла трагедия, в усадьбу к девяти часам, как и каждый день, явился сын арендатора, чтобы собрать с поверхности воды опавшие листья. Он обошел весь бассейн по периметру и не поскользнулся — значит, в этот час ловушка еще не была приготовлена. Однако, начиная с этой минуты, мы прослеживаем действия и передвижения всех членов семьи жертвы и, в частности, ваши. Что до остальных, они имеют довольно убедительное алиби. Но возьмемся за вас. В десять минут десятого сын арендатора видит, как вы проезжаете мимо него, направляясь в Маноск, где у вас должна состояться встреча с инженерами-электриками. Вы провели с ними утро, вместе позавтракали и расстались около трех часов пополудни. Затем вы отправились на стройку, где у вас на работе проходило собрание. В половине шестого вас видели у продавца газет, в шесть — играющим в бридж в задней комнате кафе «Глетчер» в обществе дантиста, нотариуса и судебного секретаря. Около восьми вечера вы покинули их, выпив за это время два стакана мятной настойки с минеральной водой, и дальше ваш след теряется — вплоть до той минуты, когда в десять часов вы — неожиданно! — появляетесь в парке у бассейна, где борется со смертью ваш отец.

— К этому времени он уже был мертв.

— Допустим. Однако вы дважды стреляете из этого револьвера… — Судья приподнял оружие и со стуком опустил обратно на стол. — Вы хотите сказать — по собаке? Кстати, примите мои поздравления, вы — превосходный стрелок, попали псу точно между глаз… Только вопрос не в этом. Нам не известно, что вы делали в промежутке между восьмью и десятью часами вечера. А этого времени вам с лихвой хватило бы, чтобы вернуться в усадьбу и намылить край бассейна. Вот я и хочу знать, где вы были. И еще меня интересует, зачем вы возите эту штуку, — он указал на мандолину, — в своем автомобиле.

— Ну уж это вас не касается, — процедил сквозь зубы Патрис, едва сдерживаясь, чтобы, в свою очередь, не спросить: «А где были вы во время войны?»

— То есть вы отказываетесь отвечать?

— Отнюдь! Если вам угодно, я отправился упражняться в игре на склонах Ганагоби.

— И, конечно же, там вас никто не видел?

— Я не слишком искусен в музыке, чтобы собирать слушателей.

— Такой ответ неудовлетворителен, — проворчал судья. — Я буду вынужден вас задержать. Послушайте, постараемся понять друг друга. Я вовсе не обвиняю вас в убийстве отца. Дело в незаконном ношении оружия. Понимаю, военные сувениры и все такое, однако вы не имеете права выносить их из дома. Уже одного подобного нарушения достаточно, чтобы вы предстали перед судом присяжных…

— Это — не военный сувенир, — тихим, напряженным голосом произнес Патрис. — На память о войне я имею другие сувениры, и они всегда при мне. А что касается оружия, у меня был товарищ, изуродованный еще больше, чем я. Так вот, однажды он не выдержал и разнес себе голову… из этого самого револьвера. А мне оставил его в наследство — так, шутки ради.

— Я разрешаю вам, — пробормотал смутившийся судья, — нанять себе адвоката. Через сорок восемь часов мы рассмотрим возможность вашего временного освобождения. Но до тех пор — увы!

Когда Патриса вывели из кабинета судьи — без наручников, потому что даже жандармы испытывали смешанное с ужасом почтение к его изуродованному лицу, — в вестибюле Дворца Правосудия его ожидало самое большое счастье, какое он только мог вообразить. У высокого французского окна, забившись в уголок, сидела Роз Сепюлькр, которая, при появлении Патриса, вскинула на него покрасневшие, заплаканные глаза.