Дом тишины - [3]
Я был потрясен тем, что прочел. У меня дрожали ноги, спина взмокла от пота.
– Не придавай значения, Реджеп! – сказал Джемиль. – Чего ты обращаешь внимание на этих негодяев?
Мне жутко хочется прочитать газету еще раз, но у меня нет сил. Я словно задыхаюсь. Газета выскользнула у меня из рук и упала на пол.
– Сядь ты, – сказал Джемиль. – Успокойся. Ты обиделся, расстроился. – Повернувшись к парням, он еще раз повторил: – Бессовестные!
Я, с трудом держась на ногах, тоже посмотрел на них и увидел, что они смотрят на меня с ехидным любопытством.
– Да, – промолвил я, – я расстроился. – Немного помолчал и послушал, что он мне говорит, а потом собрал все силы и сказал: – Но я расстроился не оттого, что я карлик. Я расстроился потому, что люди такие плохие, что могут смеяться над пятидесятипятилетним карликом.
Наступила тишина. Кажется, мои слова все услышали, даже те, кто играл в карты. Мы встретились взглядом с Невзатом. Интересно, он понял? Парни смотрят перед собой; наверное, им стало немного стыдно. У меня кружится голова, телевизор шумит.
– Бессовестные! – повторил Джемиль в пустоту. – Стой, Реджеп, куда ты? – позвал он.
Я не ответил. Качаясь, сделал несколько маленьких шагов – веселые огни кофейни остались у меня за спиной. Я опять на улице, в прохладной темной ночи.
Я не в состоянии идти, но, сделав над собой усилие, прошел еще несколько шагов, а затем сел на одну из тумб у края пирса. Я глубоко вдыхал чистый воздух, сердце все еще колотилось. Что делать? Вдалеке сияют огни баров и ресторанов; по деревьям развешены разноцветные фонарики, и под этими фонариками сидят люди, едят и беседуют друг с другом. Боже мой!..
Дверь кофейни открылась, и я услышал, как Джемиль зовет меня:
– Реджеп, Реджеп! Где ты?
Я не подал голоса. Он не увидел меня и пошел обратно.
Много времени спустя я услышал шум поезда на Анкару и поднялся. Должно быть, сейчас десять минут десятого. Я рассуждал так: разве все это – не просто слова? Разве все это – не облако звуков, что исчезнет, едва только образуется в пустоте? Я немного успокоился, но домой возвращаться не хочется, а больше делать нечего: пойду в кино. Я остыл, сердце забилось ровно, сейчас мне гораздо лучше. Я глубоко вздохнул и пошел.
Вот и кофейня осталась позади; там, конечно же, все давно забыли обо мне и о моих словах. Телевизор, естественно, шумит, а парни ищут, над кем бы еще посмеяться, если Джемиль их не прогнал. Я опять иду по улице, здесь много народу, все поужинали и теперь гуляют, чтобы растрясти съеденное, пока не уселись перед телевизором или в баре. Они едят мороженое, разговаривают, здороваются друг с другом – женщины, их мужья, по вечерам возвращающиеся из Стамбула, и их что-то жующие дети; они узнаю́т друг друга и снова здороваются. Я прошел мимо ресторанов, Измаила не видно. Может, билеты у него кончились и он сейчас поднимается к своему дому. Если бы вместо кино я пошел к нему, мы бы поболтали. Но, как всегда, об одном и том же.
На улице уже было очень много народу. Машины перед кафе и люди, по двое, по трое шагавшие по главной улице, мешали движению. Я в пиджаке и при галстуке, но находиться в такой толпе выше моих сил: я свернул в переулки. На тесных улочках, освещенных синим светом телевизоров, дети играют в прятки среди припаркованных машин. В детстве я думал, что мог бы хорошо играть в эту игру, но тогда я не мог найти в себе смелости присоединиться к ним, как Измаил. Но если бы мог играть, то спрятался бы лучше всех. Если здесь – то, например, среди развалин старинного постоялого двора, где, как говорила мама, когда-то была чума, а если в деревне – то в конюшне. И если бы я сам никогда не вышел, то посмотрели бы мы, над кем бы все смеялись. Мама-то меня искала бы, говорила: «Измаил, где твой старший братик?» – а Измаил шмыгал бы носом и отвечал бы: «Откуда я знаю», а в это время я слушал бы их и потом сказал бы: «Мама, я буду жить тайно, в одиночестве, никому не показываясь», – но мама вдруг начала бы так плакать, что я сказал бы: «Ладно-ладно, мама, я выхожу, смотри, вот я, здесь, я больше не прячусь, мама», и мама спросила бы: «Почему ты прячешься, сынок?» – и я бы подумал, что, наверное, она права, – зачем прятаться, скрываться? И тут же забыл бы обо всем.
