Дом с привидениями - [29]

Надо кончить жизнь иначе. Но как? Вот чудак! Я совсем забыл о пистолете. Пальнул сам в себя – и готово. И ходить никуда не надо. Оставлю записку родным – и тут же в кухне… Засуну дуло в рот да как пальну! А потом все прибегут, тетка будет плакать: может, и отец заплачет, пожалеет, что сказал «посмотрим».

Но ведь я ничего этого не увижу! Я-то буду мертвый! Что мне с того, что кто-то по мне заплачет? Какой интерес?

Напрямик через кладбище возвращаться было, конечно, гораздо ближе, но очень уж сумрачно там стало вечером, и я, обогнув полями кладбищенскую ограду, пошел в город по мягкой проселочной дороге. Там, около дороги, сидели два каменотеса и высекали из куска гранита памятник. Их зубила, подгоняемые молотками, звонко выцокивали.

Интересно, мне поставят памятник, если я покончу с жизнью? Нет, не поставят. Даже и на кладбище не похоронят, а зароют где-нибудь на пустыре, как бездомного щенка.

Во дворе совпартшколы, возле железных ворот, стояли Марущак и Валериан Дмитриевич Лазарев. На Лазареве был старенький, потертый на локтях чесучовый китель, соломенная шляпа. Я даже не поверил сперва, что это Лазарев. В тот день, когда мы уговорились с Марущаком пойти к Лазареву, его дома не было. Пришли, а жена сказала нам, что Валериан Дмитриевич уехал в Киев на конференцию учителей. Мы решили сходить к нему позже, как только он приедет.

– Здравствуйте, Валериан Дмитриевич, – сказал я, снимая шапку.

– А, Манджура! Здравствуй! – ответил Лазарев рассеянно. – Ты что, разве здесь живешь?

Мне стало еще обиднее: Марущак не только познакомился с Лазаревым без меня, он даже не сказал Валериану Дмитриевичу, кто первый направил его к нему.

– Здесь. Видите, вон там, в белом флигеле, – сухо ответил я и только собрался уходить, как за спиной у меня раздался спокойный, знакомый голос отца:

– Может, ты все-таки пообедаешь?

– Я не хочу, тато. Я уже обедал.

– Где же ты мог обедать, Василь? – спросил отец, улыбаясь. – В каком таком ресторане?

– И совсем не в ресторане. Я у… Петьки Маремухи обедал…

– Ну, невелика беда. Пообедаешь еще раз. Пойдем, – сказал отец.

Когда мы уходили, я слышал, как Лазарев сказал Марущаку:

– Итак, договорились – после занятий?

– Приходите обязательно. Будем ждать! – ответил Марущак.

«Зачем я ему нужен? – медленно шагая вслед за отцом по траве, думал я. – То молчал-молчал и укорял меня, а теперь нежности пошли – обедать позвал. Нужна мне его нежность!»

Широкая спина отца с выступающими лопатками покачивалась в такт движению, край белой рубашки был запачкан типографской краской.

– Между прочим, Василь, – сказал отец, оборачиваясь, – меня интересует: в какое время ты успел пообедать со своим Петькой? Я недавно проходил по Заречью и зашел к ним. А Петька говорит: «Почему, скажите, Василь не заходит ко мне? У меня дело к нему есть». Ты бы зашел, Василь.

Отец снова припер меня к стене.

– Молодой человек! Молодой человек! – послышалось сзади. Нас догонял Марущак. – Товарищ Манджура, – спросил он у отца, – ничего, если я твоего хлопца задержу?

– Только недолго, а то и так его обед уже простыл, – разрешил отец и направился к лестнице флигеля.

И только он скрылся во флигеле, Марущак спросил:

– Василь, кто тебе рассказывал о привидениях?

– А что?

– Да ты не бойся, мне просто интересно.

– Маремуха говорил…

– Он твой приятель или как?

– Приятель.

– А ты не можешь у него порасспросить, от кого он это слыхал? Только, знаешь, осторожненько так, между прочим.

– Могу.

– Только не налетай особенно, пусть сам все расскажет. Понятно? Значит, расспросишь?

– Расспрошу.

– Ну и ладно. Валяй тогда обедай!

За обедом, поедая чуть теплый густой гороховый суп, я все никак не мог догадаться: знает тетка, куда делись ложки, или нет? Пока я обедал, отец, сняв покрывало, улегся на кровать и взял газету. Он читал газету, шурша газетными листками, и за все время не проронил ни одного слова. Тетка тоже молчала. Не то они повздорили, не то вдвоем рассердились на меня. Так и не поняв ничего, я доел сладкую пшенную кашу с холодным молоком и потихоньку вышел на крыльцо.

Из окон курсантского общежития доносилась веселая песня:

Так громче, музыка, играй победу:

Мы победили – и враг бежит…

Гони его!

Так за союз рабочей молодежи

Мы грянем громкое ура! ура! ура!

Как я завидовал сейчас курсантам! Я завидовал тому, что они старше меня, я завидовал их веселью. Ну почему я не родился лет на семь раньше! И с петлюровцами мне бы удалось повоевать, и, может, меня где-нибудь ранили бы в бою, и был бы я, наверное, комсомольцем. А так что?

В эту минуту на дереве запел скворец.

Как только мы переехали сюда, я заметил, что под крышей флигеля свили себе гнездо скворцы. Они изредка залетали туда, юркие, рябенькие, с темно-синим отливом. А недавно я уже слышал писк птенцов. С каждым днем птицы пищали все громче; когда подлетал к гнезду старый скворец, они высовывали из дыры в стене желтые клювы, и каждый из них норовил первым ухватить принесенного червяка. Целыми днями из-под крыши слышался громкий писк: лишь к вечеру, когда солнце скрывалось за кладбищем, накормленные досыта птенцы затихали, а довольные и усталые старики-скворцы взлетали на соседнюю акацию и начинали петь. Вот и сейчас какой-то из них затянул свою вечернюю песню. Сквозь редкую листву акаций я видел черную грудку птицы, задранный кверху тоненький и дрожащий его клюв. Скворец то передразнивал иволгу, то запевал соловьем, то свистал, как чиж, то чирикал совсем по-воробьиному. Он пел все громче и надрывистее, стараясь перекричать голоса курсантов. Я загляделся на скворца и не заметил, как ко мне подбежал Петька Маремуха. Он запыхался и покраснел.