Дом с привидениями - [12]

Еще раз оглядев старый берест и пульку, торчащую из коры, я решил обязательно привести сюда Маремуху – пусть поглядит, какой я меткий стрелок.

Позабыв совсем о ночных страхах, я быстро зашагал по дорожке к выходу из сада.

До калитки оставалось несколько шагов, когда из-за кустов крыжовника со старинной дупельтовкой за плечами, похожий на охотника, вышел садовник Корыбко. Он был в черном сюртуке, нанковых синих брюках, заправленных в рыжие сапоги. На голове у него был синий картузик с черным околышем, лакированным козырьком и черным шнуром. Сморщенный, усатый садовник Корыбко, прихрамывая, двинулся ко мне навстречу.

– Стой! Стой! – крикнул он, хотя я вовсе и не собирался удирать. – Я тебе покажу, как крыжовник воровать! – И Корыбко снял с плеча свою дупельтовку.

Побаиваясь, как бы он не выпалил в меня зарядом из соли, я пробормотал:

– Да что вы, дядя? Я же свой, здешний.

– Какой еще здешний?

– Я же Манджура! – заявил я очень гордо, словно мой отец был по крайней мере начальником совпартшколы. – Я же сын печатника Манджуры!

Корыбко испытующе глянул на меня – не вру ли, заморгал опухшими коричневыми веками и медленно повесил обратно за плечо свою дупельтовку.

– В белом флигеле поселились? – спросил Корыбко уже более мягко. – Раньше на Заречье жили, да?

Я кивнул головой.

– Чего ж ты бродишь по саду в такую рань? Что ты забыл здесь?

– Я гулять ходил.

– «Гулять»! – заворчал садовник. – Люди еще спят, а он гуляет. Бульвар нашел тоже – нечего сказать! Но смотри: будешь рвать крыжовник, в руки не попадайся! Отцу скажу, и тогда…

– Добре, дядько! – крикнул я, не дослушав, и помчался домой.

«Однако этого черта старого надо остерегаться, – думал я, подходя к нашему флигелю, – и доверять ему нельзя. Если сейчас, когда только начинает созревать крыжовник, он выходит караулить сад спозаранку, то что, интересно, будет, когда поспеют яблоки и груши?»

Завтрак был очень вкусный. Тетка Марья Афанасьевна нажарила оладий из муки и тертого сырого картофеля. Оладьи были нежные-нежные, мягкие, покрытые сверху хрустящей розоватой коркой. Груда поджаренных дерунов дымилась посреди стола в покрытой глазурью глиняной миске. В комнате пахло подгорелым подсолнечным маслом. Я сидел напротив отца, уже крепко проголодавшийся после утренней прогулки, и накалывал вилкой деруны. Я уплетал их за обе щеки, обжигая губы горячим маслом. Отец пережевывал оладьи молча, медленно шевеля густыми черными усами.

Я поглядывал на него, молчаливого, и мне очень хотелось рассказать отцу о том, что приключилось с нами вчера ночью. Но я побаивался. Еще, чего доброго, отец меня побранит, а то и отнимет зауэр. Ну его! Ничего не скажу! А что, если Петька Маремуха вдруг проболтается кому-нибудь? Нет, вряд ли: он побоится.

– Когда на рабфаке занятия начинаются, Василь? – отложив в сторону вилку, спросил отец.

– Занятия? – Я думал о другом и поэтому вздрогнул. – Пятнадцатого сентября начинаются.

– Знаешь, наверное, что экзаменов не будет?

– Не будет, тату. Я ж тебе говорил: кто трудшколу кончил, тех без экзаменов примут.

– Смотри! А то поздно будет.

– Что – поздно?

– Готовиться. Ты бы лучше сейчас, чем болтаться с Петькой, подучил кое-что. А то позабудешь все за лето.

– Ничего. Я помню все. Вот спросите.

– Ты хитрый. Что же я тебя спрашивать буду? – улыбнулся отец.

И верно. Спрашивать ему было нечего. Хотя отец умел набирать по-французски, по-итальянски, и даже по-гречески, но вот что такое за штука префикс или суффикс – он, возможно, не ответил бы. Тетка внесла из кухни коричневый эмалированный чайник и, заварив в чайнике щепотку фруктового чая «малинки», стала наливать в чашки кипяток. Потом она дала нам с отцом по две штуки монпансье и села за стол.

– А на рабфаке долго учиться? – спросила она, глядя на меня и завязывая платок.

– Года три.

– А потом?

– Ну, потом сразу переведут в институт.

– Туда, где духовная семинария была? – спросила тетка.

– Ага!

– Ты ж совсем большой уже будешь, когда институт окончишь!

– Я и сейчас большой, – обиделся я. – У меня уже усы растут.

И я провел блестящим от масла пальцем по верхней губе. Никаких, конечно, усов там не было – мне просто хотелось позадаваться.

– Ну ладно, усатый, – сказал, подымаясь из-за стола, отец. – Я сейчас в город поеду, а ты помоги тетке дров наколоть.

В это время легко отворилась дверь, и в комнату вошел Полевой. Он поздоровался со всеми и даже со мной за руку.

– Садитесь, чаю выпейте, – предложил отец и крикнул тетке в кухню: – Дай-ка чистую кружку, Мария!

– Да нет, спасибо! – отказался Полевой. – Я уже пил.

– Ну тогда оладий-дерунов попробуйте, домашние!

– Нет, нет, не беспокойтесь. Я же с завтрака. – И, оглядываясь, Полевой спросил: – Уже оклемались?

– Много ли нужно? – ответил батько.

– Когда же на учет перейдешь к нам в ячейку?

– Да вот сегодня заберу в типографии остаток шрифта и захвачу у секретаря учетную карточку.

– Чем скорее, тем лучше, – сказал Полевой. – Тут люди в связи с учебой пооторвались от производства, а ты – рабочая прослойка. Ряды наши будешь укреплять.

– Мной ты много укрепишь! – сказал отец, улыбаясь. – Вы здесь все ученые, а я серый. Вон хлопец мой, – отец кивнул на меня, – и то больше знает.