Дом родной - [52]

Выйдя в прихожую, он долго стоял у вешалки. А когда все же вернулся, ступая на цыпочках, увидел Инну уже за столом. Она сидела, задумавшись над книгами, затем вздохнула всей грудью и, снова устремившись мысленно куда-то вдаль, стала быстро писать.

И Зуев ушел, оставив в памяти не столько этот разговор, сколько письменный стол, склоненную над ним голову, падающие на щеку кудри и быструю руку на белой бумаге. И глаза, жадно впивающиеся в страницы. Да еще зависть… «Она сильнее, чище меня… А воля, воля какая!..» — думал он, медленно проезжая по Ленинским горам.

«Неужели только потому, что я — мужчина глупый, недогадливый — сказал ей о Зойке?.. Ревность? Остервенелая бабья ревность… Нет, нет, не похоже… А впрочем, кто ее знает… Ведь вся на изломах… А жаль… Чего тебе жаль? И так зашли слишком далеко… Будь здорова, милое, умное и несчастное мое мимолетное счастье…»

Вот и теперь, в военкомате, когда Зуев еще раз перечитывал долгожданное письмо, он знал, наверняка знал: там, где тонкий осциллограф чертил волнистую линию, так и не написав ни одного слова, готов был сорваться тот вопрос… Эта волнистая линия и был немой вопрос о Зойке.

«Тактичная дивчина, — подумал он с благодарностью. — Ну а в общем, с гонором…» И, пряча письмо в карман, Зуев стал убирать бумаги со стола.

Он собирался сегодня вовремя уйти домой. Но день, начавшийся так хорошо с утра, принесший такие радостные вести посредине, закончился прескверно.

Убрав все бумаги со стола и взглянув на часы, он решил, что есть еще время потолковать с Гридневым. Тот одновременно был начальником пенсионно-финансовой части и заместителем военкома. Зуев решил сегодня же передать ему все бумаги по звену Екатерины Евсеевны Иваненковой. Вытащив из полевой сумки пачку и рассортировав ее самостоятельно, он сам спустился вниз, где майор все еще разбирал почту. Не спеша, облокотившись рядом с ним на стол, он положил перед ним свою стопку бумаг, вчерне написанных на тракте. Он собирался по каждой кандидатуре дать словесное объяснение.

— Эти документы я не могу оформить, товарищ военком, — и майор Гриднев вежливо, но настойчиво отодвинул всю стопку бумаг на край стола.

— Я понимаю, что не совсем по форме. Все это вчерне я набросал в полевых условиях, — тихо сказал Зуев, — но и колхозниц надо понять, товарищ майор. Видели бы вы, как они работают…

— Я тоже работаю, товарищ военком, — сухо сказал Гриднев. И эта сухость неприятно резанула Зуева.

— Работа работе рознь, товарищ майор административной службы, — жестко оборвал он подчиненного. — Мы с вами служащие, а это — народные кормилицы… — повторил он характеристику Швыдченки.

Гриднев мельком взглянул на начальника и пожал плечами, отчего серебряные погончики поднялись петелечкой и тут же выровнялись.

Этот жест почему-то рассердил Зуева. Но он сдержался.

— Надо сделать. Понимаете — надо, — тихо, но сквозь зубы, внушительно сказал он подчиненному. — Не имеем права таких людей отрывать хоть на сутки от работы.

— Я не могу так оформлять финансовые документы, товарищ военком, — твердо сказал тот. И еще дальше отодвинул стопку бумаг, причем так резко, что два-три верхних листочка скользнули и, медленно паря в воздухе, полетели на пол.

И вот тут Зуев взорвался. Он выпрямился во весь рост и приказал:

— Поднимите с пола документы.

— Это не документы, а просто неправильно оформленные бумажки, — сказал Гриднев, также подымаясь во весь рост.

Они несколько секунд меряли друг друга взглядом, тяжело дыша, и Зуев, понимая, что нужно сдержаться, все же не мог этого сделать. Он схватил всю стопку со стола, поднял рассыпавшиеся бумаги и, обращаясь к помощнику Гриднева, технику-лейтенанту Сидоркину, бросил ему на стол всю стопку:

— Оформить на бланках, как положено, по форме номер шесть. Все недостающие данные уточните у меня.

— Без личной подписи заявителей документы все равно недействительны, — раздался сзади скрипучий голос Гриднева.

— Подписи я вам привезу. Завтра, к одиннадцати, чтобы все документы были готовы. Вы свободны, товарищ майор. — И, резко повернувшись, он шагнул к выходу. Но в дверях ему пришлось остановиться. Там в самый разгар спора появился никем не замеченный посторонний человек. Он стоял в дверях — не входил и не отступал назад, преграждая военкому дорогу. Подойдя почти вплотную к человеку, Зуев поднял на него глаза. Это был Шамрай.

— По вашему приказанию, товарищ военком… — четко начал он.

— Нашел время… — буркнул Зуев.

— Как было приказано, так и явился, товарищ майор, — твердил Шамрай, изображая исправного вояку, а глаза его были со смешинкой, да еще и угарной.

— Ну ладно, пойдем.

Шамрай, посторонившись, пропустил военкома и заковылял вслед.

Вошли в кабинет, и Зуев, не желая сразу давать формальный тон неизбежно серьезному разговору, подошел к окну. Шамрай остановился рядом.

Несколько секунд они молча смотрели на базарную толкучку. Затем Зуев медленно перевел взгляд на лицо друга. Вблизи оно было еще страшнее: синие шрамы, среди которых без всякого порядка пробивались пучки волос, узлы и желваки. На все это было просто физически неприятно смотреть. Особенно на рот, почти совсем обгоревший, с заячьей губой, открывавшей крепкие, лошадиные зубы. Но Зуев пересилил себя и, взглянув прямо в зрачки друга, горько улыбнулся.