Дом родной - [50]

— Ну а все-таки, — настоял он.

— …А все-таки — война. Надо бы тебе быть подогадливее. Во время бомбежек разбиваются вдребезги не только стекла…

И она рассказала ему все.

Первый был командировочный моряк с бакенбардами. Он, видимо, учил соленым словам и галантности, что одинаково было противно.

И опять это все было прямо, честно и откровенно.

С детства Зуев больше всего на свете ненавидел ложь. Самую грубую правду он ценил выше самой красивой лжи и больше всего ненавидел ханжей. Его тошнило от каждой ханжеской рожи, этого воплощения разума новых мещан. Они уже зазубрили нудно и безразлично формы новой этики и морали, так же как мещане прошлого бубнили молитвы. Так ему казалось. А тут он встретил человека, высшим судьей над которым было его собственное сердце.

Он спросил ее как-то:

— А все же ты понимаешь, кто мы с тобой? Муж и жена или… — Он запнулся.

— Нет, мы просто любовники, — безжалостно толкнула она его кулачком в грудь.

Ему стало досадно… Правда, само слово не вызвало у него чувства протеста. «Ведь надо же уметь без запинки произносить такие слова! А впрочем, она просто говорит правду. Любовники и есть…» Но его сердце, не подчиняясь чопорности разума, сопротивлялось.

— А почему не «любимые»?

Она долго смотрела ему в глаза и тихо, тихо пожала руку:

— Нет, любимые — это прочнее… Это уже другая ступень… Не надо, Петяшка, так легко бросаться дорогими словами… Их не так уж много на свете… Именно любовники… пока…

И он почувствовал на миг ее превосходство. «Точно определяет, лапушка…» Сколько он ни думал, а точнее назвать их отношения ему так и не удалось. И его начала раздражать точность этой неопределенности.

Но дело было не только в словах — и в любви Инна была непосредственнее. И она не скрывала, не хотела скрывать этого. Целовалась она смело, с каким-то особым содроганием всей своей гибкой фигурки. Но и тут была верна себе: всегда резко обрывала поцелуй, отталкиваясь обеими ручонками, как ушедший на самое дно пловец отталкивается от песчаного дна, чтобы стремительно всплыть на поверхность. Отдышавшись, говорила, смущаясь: «Мой найденыш…», обязательно сопровождая это слово каким-нибудь жестом. То пальчиком нажимала кончик его носа, как кнопку звонка, то дергала его небольно за прядь волос на виске, а чаще всего трепала за ухо. Но всегда эти жесты выражали ее удивление перед тем странным, необъяснимым чувством, несколько секунд назад обволакивавшим их обоих, как теплая морская волна. А как-то, в минуту самого большого откровения, когда страсть уже способна перейти в еще большее — дружбу и стать полновесной человеческой любовью, либо в отвращение — став жгучей ненавистью, он проговорился ей.

— Ты похожа на Зойку… — И сразу понял свою ошибку.

Молнией сверкнула ревность в ее глазах… и сразу, подавленная волей, исчезла. «Однако, умеет себя держать в руках, — подумал он. — Не задала ни одного вопроса, не сказала ни слова… эта женщина — кремень…»

И только через несколько дней, на улице, немного чопорно идя с ним об руку, мимоходом, как бы невзначай, она спросила:

— Кто у тебя из знакомых по имени Зойка? Если не хочешь, можешь не отвечать…

— Нет, почему же…

И он начал подробно рассказывать историю школьной дружбы «трех мушкетеров»…

Но на пятой фразе она перебила его:

— Не надо…

После этого мимолетного разговора наступило некоторое охлаждение — неловкое и тягучее.

Уже получив назначение в Подвышковский военкомат, Зуев понял, что эта связь очень непрочна… Его коробили Инночкины резкие переходы настроения, но в то же время он не мог сбросить с себя власти ее обаяния.

Незадолго до отъезда на родину он зашел к ней, не созвонившись предварительно, как обычно, по телефону. Дверь открыла домработница тетя Нюра.

— Инночка работают, — заученно шепнула она капитану. Но он по праву хорошего знакомого шагнул через порог в столовую. Кашлянув там для вежливости и подождав ответа, он через несколько секунд заглянул в приоткрытую дверь. Стекла в ней были замазаны белилами и не просвечивали.

За письменным столом у окна виднелась склоненная над какими-то чертежами, томами голова Инночки. Обнаженная хрупкая рука быстро бегала по бумаге. С левой стороны стола лежало несколько раскрытых книг, ступенечкой положенных одна на другую. Палец левой руки, наверное, отмечал то место, где родилась своя мысль, вызванная чужими трудами. И хотя двигалась только кисть правой руки, но во всей фигуре была удивительная экспрессия, напомнившая Зуеву физкультурниц в тот миг, когда они принимали или передавали эстафету.

Он кашлянул. Голова не шевельнулась.

— Можно к тебе, Инок? — сказал он, входя в кабинет.

Наклоняясь к ней для поцелуя, он заметил, как мимолетная досада и даже боль промелькнули на ее лице. Она подставила щеку. Целуя и прижимаясь щекой к ее щеке, он секунду смотрел на стол, заваленный бумагами. По краю стопками были сложены книги по темам: два тома Ленина, «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса, несколько иностранных книг, том Даля, несколько брошюр и том Марра, какой-то специальный журнал со статьей неизвестного профессора «Брянско-белорусско-черниговский диалект русского языка», а потом навалом, в беспорядке — куча словарей; рукописи, написанные от руки, перепечатанные на машинке, страницы с узкими крылышками вклеек, длинные, как пергаментные свитки, страницы — все это носило следы упорной, но неуравновешенной и размашистой работы.