Дом родной - [53]
Глаза Шамрая были озорные, насмешливые, с огоньком. От него попахивало перегорелым самогоном, и он, видимо, не заметил сожаления и горечи, которые промелькнули во взгляде друга.
А смущение Зуева он понял по-своему:
— Ну так как оно, с бюрократами?
Зуев обрадовался:
— Нелегко, брат… нелегко.
— Это тебе-то? В чинах, с орденами… И на должности. А как нам-то? Нам-то как?
— Понимаю… Но никак не пойму другого: какого черта ты меня дичишься? Друга чего избегаешь?
Глаза без ресниц моргнули и уклонились в сторону:
— Да ведь стыдно…
— А чего тебе стыдно? Солдат, воин.
— А может, и ты такой же: проверять начнешь…
— Я давно проверил.
— В бане, что ли?
Зуев обнял друга за плечо и совсем близко заглянул ему в глаза, лукаво подморгнул и тихо запел:
Шамрай лихо присвистнул и подхватил:
И оба задумались. На свист Шамрая приоткрылась дверь и показалось лицо Гриднева. Увидя спины обнявшихся друзей, он тихо прикрыл дверь.
— У Зойки был? — шепнул ему на ухо Зуев.
— Не был еще.
— Почему не зайдешь? Нехорошо.
— А ты был?
— Нет.
— Для начальства, значит, другие правила… поведения и чуткости.
— Брось ты это «начальство». Какой я вам обоим начальник?
— Ладно, брошу.
— Нехорошо… Девка, друг наш, в беде.
— А кто ей эту беду накликал?
— А те же, что и нам с тобой.
— Ну, мы под немцев не ложились…
— Послушай… Мы же с тобой ничего не знаем о нашем лучшем друге. Друге юности. Понимаешь? Как же мы смеем не доверять, клеймить, бросать грязью?
Шамрай резко стряхнул руку Зуева со своего плеча, но ничего не сказал. Зуев продолжал:
— …Я ведь тоже, как и ты, от неожиданности и даже омерзения какого-то закричал, понимаешь, поначалу. Чуть-чуть не заревел от досады… А мамаша моя как хлобыстнет меня по морде… «Сбежали сами, говорит, женщин, девушек бросили врагу». Подумаешь, и выходит — что и мы в этих делах кое в чем виноваты.
— Мамаша твоя правильная женщина… Но и мы с тобой ничего такого не сделали, чтобы нас… Ты ведь не знаешь: я два раза из лагерей бежал. Я три раза всю Европу прополз, к своим пробивался, к тебе, к мамаше твоей, к Зойке на выручку. Чего же вы еще от меня хотите? А после всего этого в комиссии спрашивает меня такой холодномордый: «Если все, что рассказали о себе, хотя бы на пять процентов правда, объясните: каким же образом вы стоите передо мною живой?» Он недоволен одним: что я — живой. А если я и сам не знаю, как остался жив?
— Ты объяснил ему?
— Объяснил, — угрюмо сказал Шамрай. — Я сказал ему: «А что бы ты, стерва, делал, если б я не остался жив? Ты ведь на том и сидишь, что целыми днями меня точишь. Ну, дай мне машинку, дай девять грамм, и я буду мертв для твоего удовольствия».
По лицу Шамрая пробегали тики, и Зуев понял, что нельзя больше растравлять друга. Он знал, что «фронтовые психи» часто доводят сами себя до припадков. Положив руку ему на плечо, он сжал его сильно:
— Ну, хватит, хватит об этом…
Шамрай, поскрипев немного зубами, успокоился.
— Сходи завтра с утра к Самусенке. Слышишь? Ты должен… Ну для меня сделай это… Будь другом… Давай же будем мужчинами.
— Мужчинами? — прошептал Шамрай, задумчиво глядя в окно.
— Теперь так… Завтра в первой половине дня у меня бюро райкома. Буду занят. Приходи к часу. Только одно… Ты можешь прийти трезвым?
— Совсем, как стеклышко?
— Ну конечно.
— Для друга — могу.
— Вот и спасибо…
— Зачем это тебе сдалось?
— Поедем в село тут одно.
— Ты что, может, женить меня хочешь?
— Нет, просто по делу. Посмотрим поля, на Иволгу глянем… вспомним. Слушай, надо нам, всем надо немного оттаять этот лед, что в груди у нас застыл… Понимаешь?
— Вряд ли… Но если тебе охота, что ж — поедем. Мне все равно.
— Ну, раз тебе все равно, то поедем. Для меня, для старого друга. Хочу с тобой по душам поговорить… о себе рассказать, посоветоваться хочу. Кто же поймет нас, как не мы сами? Нет, нет, кроме шуток… У тебя свое горе — оно у всех на виду. А мое, может быть, еще тяжелее — оно скрытое. Может, потому мне и труднее, чем тебе.
— Ладно, поедем.
— Только не подведи.
— Разве я тебя подводил когда-нибудь? — с легкой горечью сказал Шамрай, глядя другу прямо в глаза.
И, повернувшись, он вышел простой, мягкой, человеческой походкой, так, как ходят все люди, не испытавшие страданий войны.
Глядя ему в спину, Зуев подумал: «Отойдет!»
И сам задумчиво вышел вслед за Шамраем.
Дома он долго не спал, ворочался.
Он думал о том, что надо написать Инне Башкирцевой в Москву. Но как написать? О чем? Нет, надо честно порвать с нею… Что у нас общего? А жаль, что так мало общего. Правда, в учебе она как бы тянула его вперед… Но все же надо рвать.
Перед глазами вставали Шамрай, Зойка… Это была та прошлая, но дорогая сердцу жизнь, которую не может же так просто выбросить человек за борт, даже если он весь устремлен в будущее…
А «Орлы»? А Швыдченковы бычки? А дворянские кролики? Это уже настоящее. А учеба, диплом?.. А сон, сон? Крепкий, освежающий, заработанный мирный сон?
Военком вздохнул еще раз полной грудью и тут же спокойно уснул.
Кажется, это была первая ночь после Дня Победы, когда Зуеву не снилась война.
Эта книга — художественно-документальная летопись партизанского соединения С. А. Ковпака, его смелых рейдов по вражеским тылам. В точных и ярких зарисовках предстают перед нами легендарный командир соединения С. А. Ковпак, его комиссар С. В. Руднев, начштаба Г. Я. Базыма и другие отважные партизаны — люди с чистой совестью, не щадившие своей жизни во имя защиты своей Родины от немецко-фашистских захватчиков. (Аннотация взята из Интернета)
Новая книга Героя Советского Союза П. П. Вершигоры — «Рейд на Сан и Вислу» является как бы продолжением его широко известного произведения «Люди с чистой совестью». После знаменитого Карпатского рейда партизанское соединение легендарного Ковпака, теперь уже под командованием бывшего заместителя командира разведки Вершигоры, совершает еще один глубокий рейд по тылам врага с выходом в Польшу. Описанию этого смелого броска партизан к самой Висле и посвящена настоящая книга. В ней читатель снова встретится с уже знакомыми ему персонажами.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.