Дом проклятых душ - [74]

Горностай вдруг быстро облизнул губы, словно они пересохли, и у Маши до такой степени помутилось в голове, что она покачнулась.

– Что с тобой? – донесся до нее голос, словно бы звучавший где-то далеко, и руки, мужские руки обхватили ее так крепко, как никто и никогда в жизни ее не обнимал.

Впрочем, какой вообще мужчина мог ее обнимать, кому она была нужна – одинокая, замкнутая, высокомерная, жалкая, застенчивая, зажатая недотрога, которая воздвигла вокруг себя такие высоченные стены из своих комплексов, из недоверия к себе, что за ними не разглядеть было ни ее стройной фигуры, ни чудесных ног, ни пышных волос, ни ярких глаз, ни ума ее, ни чувства юмора, ни отчаянной жажды любви… ничего, словом, невозможно было увидеть!

Да и кому охота было всматриваться? Уж, конечно, не такому потрясающему красавцу, как Иван Горностай, из-за которого разрывались женские сердца в незапамятном прошлом, и теперь… даже теперь Глафира не может успокоиться из-за того, что не заполучила его тогда!

И что? В этом строю искательниц его любви будет топтаться Маша Миронова? Очередь займет? Спросит: «Кто последняя?»

Она даже не замечала, что путает прошлое с настоящим, что ревнует обоих Горностаев, и мертвого, и живого, и не важно, что Глафира была отвергнута и тем, и другим, – против загребущих и завидущих лап ревности Маша оказалась бессильна!

Буквально вырвалась из своих невеселых мыслей, но слезы, кажется, были уже совсем рядом, потому что голос ее звучал как-то насморочно, когда она пробормотала, отстраняясь и глядя в сторону:

– Так почему ты босиком? Где твоя обувь?

– Что? – пробормотал Горностай настолько странным, незнакомым голосом, что Маша решилась взглянуть на него.

Не только голос – лицо у него тоже было какое-то странное. Щеки горели, глаза затуманились, губы вздрагивали, и мысли его, кажется, блуждали неизвестно где, потому что он ответил не сразу, а с запинкой:

– Обувь? Не знаю. Этот отобрал, как его… Пашка? Глафира называла его Пашкой.

«Жука, – догадалась Маша, – это он про Жуку говорит».

Произнеся имя врага, Горностай стиснул кулаки:

– Попадись он мне! Ох, попадись он мне!..

– Попадется, если уйдем отсюда побыстрей, – сказала Маша. – А не то мы ему попадемся – и тогда все может кончиться очень плохо.

Язык не поворачивался рассказать про «две его головы», да и времени не было, поэтому она только деловито спросила:

– У тебя патроны еще остались?

Горностай глянул дикими глазами.

– Что?! – Но тотчас одобрительно сказал: – Да ты отчаянная! С тобой в разведку можно идти, боевая подруга!

Впрочем, в голосе его не было насмешки, а звучало что-то такое, от чего Маша вдруг почувствовала себя совершенно счастливой.

Она даже представить не могла, что с мужчиной можно общаться так… оттенками взглядов, полутонами голоса, недосказанностью, которая дает понять куда больше, чем длинные словесные периоды!

И все же въевшаяся в кровь и плоть застенчивость не давала Маше взглянуть на Горностая с той же нежностью, и она снова спряталась за, в общем-то, ненужными, неуместными словами:

– И кстати, почему ты так одет? Маскируешься под местную обстановку?

Горностай откровенно смутился.

– Да я тут немного помылся, – с запинкой признался он. – А свои шмотки в печку сунул. Пропади они пропадом. Сил не было самого себя терпеть! Как ты меня еще терпела…э…

– А что, я должна была сначала тебя в баню сводить? – усмехнулась Маша. – Но я не знаю, где здесь баня, а воды у нас было всего ничего, только попить.

– Ничего, я здесь достаточно воды нашел, – успокоил ее Горностай, но Маша с ужасом завопила:

– Ты ее пил? Ты ее пил?!

– Нет, мне не хотелось, – озадаченно сообщил Горностай. – Я попил из бутылки, а в той воде просто помылся. А что с ней не так?

– Потом, ладно? – пробормотала Маша. – Подробности потом. Значит, ты решил привести себя в порядок, прежде чем бежать отсюда? Тебе что, на улицу было стыдно выйти грязным, что ли?

– Ну да, а что такого? – пожал плечами Горностай. – Помылся – мне сразу лучше стало. А потом обнаружил, что все двери закрыты. Руки оббил о них, но ни одну, ни другую не мог открыть. Потом появилась Глафира… Но она дверь не открывала, а сквозь нее прошла. Вот клянусь!

– Верю, верю, – пробормотала Маша, оглядываясь. – Но я, я-то не проходила сквозь дверь! Я ее толкала, и она…

– И я толкал, – развел руками Горностай. – А потом догадался дернуть, и ты…

– И я ввалилась прямо в… – Маша поймала на кончике языка опасные слова «в твои объятия» и быстренько отредактировала фразу: – Сюда.

– А почему ты закричала – не он, не он? – вдруг зло спросил Горностай. – Ты кого хотела здесь увидеть?

– Да тебя, кого же еще? – не могла удержаться Маша от смеха: счастливого смеха, надо сказать. Ведь в его голосе звучала нескрываемая ревность! – Но ты переоделся, и я тебя не узнала. Испугалась… ну и закричала с перепугу!

– Понятно, – вприщур глядя на нее, сказал Горностай, и Маша снова подумала: «Какие ресницы длинные, черные… Почему у меня не такие ресницы? Мне обязательно надо их красить, чтобы выглядели прилично. А сегодня я не накрасилась. Наверное, ужасно выгляжу…»

– Что-то мы опять заболтались, – с трудом отвела она взгляд от черных глаз Горностая в вышеупомянутых ресницах. – Пошли, наконец, отсюда. Вот только куда?..