Дом подруги - [34]

Нас провели в комнату, и хозяин дома, заметив наше появление, выступил вперед, чтобы поздороваться. Чарльз Джаррет, наклонившись, заключил Мин в объятия с той смесью удовольствия и светского кокетства, которое устраивает всех — и хорошенькую женщину, и ее супруга, который придирчиво наблюдает за этой сценой. Должно быть, при этом он вдохнул немного порошка от блох, потому что лицо у него слегка перекосилось, и он натужно закашлялся. Только после этого они с Робертом обменялись рукопожатием. А потом он повернулся ко мне, дожидаясь, пока его представят.

Я увидела перед собой темноволосого, загорелого до черноты мужчину, с острыми серыми глазами и выражением приятного удивления на лице. Он понравился мне с первого взгляда. Впрочем, и неудивительно, учитывая, что до этого мне пришлось провести двадцать четыре часа в компании Роберта.

— Добро пожаловать. Вы позволите мне называть вас Диана? — спросил он, не выпуская мою руку, которая казалась ледяной и твердой, словно только что вынутая из холодильника замороженная баранья нога. А может, мне так просто показалось из-за того, что его собственная рука была горячей.

Во всем его облике сквозила бьющая через края жизненная сила — как у человека, ведущего здоровый образ жизни и питающегося только тем, что полезно. У него был настолько цветущий вид, что на его фоне стоявший рядом Роберт казался усталым и подавленным.

— Конечно, — пробормотала я, улыбнувшись в ответ.

— Вы совсем не такая, как я ожидал.

Чарльз, взяв меня под руку, повел знакомить с остальными гостями. Естественно, сейчас я уже не могу вспомнить ни одного имени, да и лиц их тоже уже не помню.

Наконец пригласили к столу, и мы перешли в столовую. Тут тоже в камине пылал огонь, а восхитительно теплый воздух был напоен ароматом оранжерейных лилий, расставленных по углам в каждой комнате. Все в Майлкросс-парке поражало беззастенчивой роскошью — в особенности по сравнению с домом Мин. Диваны были мягче и удобнее, столы длиннее, и полировка их сверкала ярче, портреты на стенах не так потемнели от времени, ковры были намного толще, а свечи в канделябрах сияли так, что было светло, как днем.

В одном углу столовой красовалась исполинских размеров гранитная статуя, прихотливо истыканная высверленными тут и там отверстиями и, на мой взгляд, сильно смахивавшая на огромную окаменелую морскую губку.

— Как она вам? — поинтересовался Чарльз, заметив, что я не могу оторвать от нее глаз. Как раз в этот момент мы двигались вдоль огромного обеденного стола, читая расставленные возле тарелок карточки с именами гостей.

Он наклонился над столом и быстрым движением незаметно поменял две карточки.

— Тут какая-то ошибка. Вы сидите рядом со мной. Беатрис, — окликнул он женщину в темно-синем вечернем платье, на которую я давно уже обратила внимание — с таким самоуверенным, снисходительным видом она командовала, где кому сидеть, — а вы тут.

Мы с Чарльзом уселись в дальнем конце стола. Чарльз с лукавым смешком поставил карточку с моим именем возле моей тарелки. Лицо Беатрис вспыхнуло яростью, и она с такой силой встряхнула салфетку, словно отгоняла ос. Смутившись, я отвернулась и заметила, что Чарльз украдкой наблюдает за мной.

— Знаете, похоже, теперь эта женщина возненавидит меня до конца дней своих, — пробормотала я, тщетно пытаясь выдавить из себя улыбку.

— Да, меня бы это нисколько не удивило. Говорят, Беатрис — весьма заметная фигура в местных кругах. Но ведь вы же тоже достаточно известная особа, так что вас это не должно особенно волновать.

— Меня это не волнует в первую очередь потому, что в понедельник я возвращаюсь к себе в Оксфорд. Так что пусть себе злится на здоровье.

— Неужели? Как жаль. Кстати, вы так и не ответили мне. Помните, я спросил, что вы думаете по поводу той гранитной глыбы.

Я оглядела скульптуру придирчивым взглядом. Честно говоря, на мой вкус она была никакой — ни красивой, ни уродливой, ни даже сколько-нибудь интересной.

— Знаете… как-то не очень.

— Отлично. Рад, что вы не пытались солгать — даже из вежливости. Я бы сказал, что она просто ужасна. Она называется Пассендаль[9].

— Неужели? Господи помилуй, интересно, почему?

— Наверное, художники воображают, что, если они пишут картину или ваяют скульптуру, особенно, используя какую-нибудь серьезную тему, это придает их работе некое значение. А что может быть серьезнее, чем воспоминание об ужасах мировой войны?

— По-моему, звучит несколько цинично.

— Да, верно. И в любом случае это несправедливо. Но я покупаю подобные вещицы, потому что потом, когда они начнут цениться — лет этак через двадцать — тридцать, — я смогу избавиться от них без малейших угрызений совести. Честно говоря, я едва замечаю их — для меня это те же обои. Только обои, в отличие от этих штук, все же имеют какую-то ценность. Подождите, после обеда я покажу вам пару по-настоящему стоящих вещиц.

— Мин говорила, вы разводите скаковых лошадей. В Южной Африке вы занимались тем же самым?

— Нет. Нам принадлежал участок земли, а потом, лет двадцать назад, там обнаружили залежи угля. Пришлось мне в спешке учиться горному делу. Ни на что другое просто не оставалось времени. Но моей мечтой всегда было вернуться в Англию и разводить лошадей. Видите ли, мой дед был англичанин. И он всю жизнь тосковал по родине.