Дом падших ангелов - [87]

– Muy sexy, – приподняла бровь Глориоза. Она смотрела спокойно и открыто.

Он стянул плавки и с трудом сдержался, чтобы не прикрываться ладонями.

– Que grande! – воскликнула она, потому что так нужно говорить мужчинам. Хотя на самом деле это было похоже на задрипанную птичку, сидящую в гнездышке на двух яичках.

И Ангел залился краской.

Она тоже сняла футболку, отбросила в сторону и встала нагая перед ним.

– Все в порядке, Ангел. Смотри. – Она показала на левую грудь, которая свисала ниже правой. Потом стянула трусы.

Теперь они оба друг перед другом.

– Мы не дети, – сказала она.

– Да.

Приложила палец к шраму сразу над лобковыми волосами:

– Мой малыш, Гильермо.

Он показал шрам сбоку на животе:

– Аппендикс.

Взяв за руку, она повлекла его на кровать, прилегла рядом. Показала свою ногу:

– Вены.

Он показал на грудь:

– Мужские сиськи.

Она прикрылась простыней. Он обнял ее теснее; она положила голову ему на плечо. Ее волосы густо пахли духами, и ее собственным запахом, и кориандром, и дождем, и ветром.

Он вдыхал ее.

Она прижалась к нему, и возраста не стало. Им по сотне лет. Ее губы у его ключиц.

* * *

Она рассказывала.

Что сын Старшего Ангела Браулио и ее сын Гильермо были больше чем кузены. Закадычные друзья. Почти близнецы.

Что той ночью они колесили по округе в поисках развлечений. Была суббота. Они одолжили машину Старшего Ангела. Она знала, что они ели оладьи. Вся семья помешалась на оладьях. В Нэшнл-Сити в кинотеатре подцепили каких-то девчонок. Шел фильм с Томом Крузом. Толпы чокнутых пацанов из Тихуаны приехали в кино. Кто знает, кто там был. Но кто-то был. Кто-то очень плохой.

У дяди Джимбо был маленький винный магазин рядом с торговым центром «Плаза Бонита». Дурацкая мелкая лавочка, где он продавал бурбон, дешевые сигары, журналы и лотерейные билеты. Она вечно ругалась с сестрами из-за того, что Джимбо привечал мальчишек там. Когда парни были еще несовершеннолетними, дядюшке казалось, что мальчикам неплохо бы время от времени пропустить пивка. И он пускал их в кладовку, где эти оболтусы прятались за ящиками с холодными жестянками, таскали «Будвайзер» и воображали себя крутыми мужиками. Со временем это превратилось в еженедельный ритуал.

После кино мальчики заглянули к Джимбо. Она не знала зачем. Да и кто мог знать? За пивом? Под прилавком Джимбо прятал по-настоящему похабные журналы. Такие не выставишь на всеобщее обозрение – у него же приличный семейный магазин. Может, парни захотели полюбоваться на девочек, пообжимавшись со своими rucas на последних рядах в кинотеатре. Но кто-то поймал их снаружи и застрелил обоих.

Полицию вызвал Джимбо, и он держал на руках бедняжку Гильермо, когда тот умирал. Он накрыл обоих мальчиков какой-то ветошью и сидел на бордюре, пока не приехали копы. И напился до чертиков.

– Я так и не попрощалась с моим мальчиком, – сказала она. – Так и не сказала ему «я люблю тебя».

И когда она закончила говорить, то, что должно было произойти, превратилось в нечто гораздо более нежное, даже прекрасное.

* * *

Той же ночью, после того как гости наконец разошлись, после того как женщины прибрались, а Минни затолкала Лало в постель в его гараже и уехала к себе домой, в час ночи, Старший Ангел и Перла лежали рядом.

– Флака, – попросил он, – давай разденемся догола.

Она уж позабыла, как это, и засмущалась. Но они разделись и легли близко-близко, так близко, чтобы чувствовать тепло друг друга.

– Флака, – сказал он. – No hay mas[298].

– Si, mi amor.

– Вот и все.

Они держались за руки в темноте.

– Мне нравится голым, – сказал он.

– Ay, Flaco. Me da pena[299].

– Чего ты стесняешься, Флака? Сколько раз мы с тобой занимались любовью?

– Ay!

– Посчитай.

– Десять тысяч раз.

– Это за первый месяц!

Она легонько шлепнула его.

– А потом, когда ты родила…

– Не смей, Флако.

– У тебя появилось молоко.

– Флако!

– Все было в молоке!

– Cochino! – рассердилась она.

А он развеселился.

– Так вкусно. Прямо из твоего тела. И такое горячее у меня на лице.

Она думала: Я стара, как холмы вокруг, а от него у меня по-прежнему все внутри дрожит.

Он придвинул к ней голову.

– Я любил это, – сказал он, и голос почти такой же глубокий, как раньше.

Она прижалась щекой к его руке.

Он погладил ее по лицу.

– Прости, что я не могу больше.

Она сердито шикнула.

– Я не могу больше быть мужчиной для тебя.

– Ты всегда для меня мужчина. Мой мужчина. Угомонись уже.

Он вздохнул.

– Можно я потрогаю тебя?

Она кивнула ему в плечо и раздвинула для него ноги. Ладонь его – легкая, невесомая, почти неосязаемая, почти тень.

– И ты сверху, – вспоминал он. – Как я это любил.

– Какой ты испорченный, Флако.

– Зато так я мог видеть тебя всю.

– Ay.

Они все помнили. И хотя тело его едва тлело, хотя боль завязывала узлами его вены, он мечтал исполнить свой супружеский долг. Один последний раз. Он смог бы, и все. Дружок даже шелохнулся, кажется.

Но нет.

– Хорошая была жизнь, – произнес он. Улегся ровнее, убрал руку, храня в опустевшей ладони женское тепло.

Она лежала рядом, тихонько счастливо вздыхая, эти сладкие звуки так хорошо знакомы всем любовникам.

– А что тебе больше всего понравилось? – спросила она.

– На празднике?

– Нет, Флако. В жизни.