Дом на улице Гоголя - [26]

Вопрос направления решился сам собой, когда обнаружилось, что Мефодий исчез. Никто в Манжероке не мог ничего сказать мне о Мефодии — был человек, и не стало. Ещё несколько лет назад это событие стало бы общей бедой, всем селом искали бы охотника, а теперь привыкли к смертям, никому и дела не было, что случилось с тем, кто много лет жил неподалёку.

Я решил, что оставлю девочек с Кузьмичом, а сам отравлюсь в Петроград. Мне предстояло изыскать возможность Олиного отъезда за границу. Мои личные планы зависели от того, что я разузнаю о судьбе брата. Если выяснится, что он смог покинуть страну — я выезжаю вслед за ним, если Петя погиб — я тоже должен погибнуть. Не покончить с собой я надумал, а погибнуть как-нибудь так, чтобы своей смертью принести пользу России, раз уж моя жизнь оказалась такой ничтожной.

— Тебя перебили, когда ты начал говорить про свои внутренние перемены по пути в Оренбург, — напомнила Наташа, голосом выделив «перебили».

— Сидя на козлах подводы, я беспрестанно и напряжённо размышлял. Мысли мои были путанными, рваными, но я не замечал их непоследовательности. В голову полезли воспоминания гимназической поры, и не светлые, коих было, несомненно, больше, а всё обидные. Думал я о них с такой страстью, будто это происходило намедни. Вспомнил, как в доме Оболенских хотел я попервоначалу подружиться с компанией из четырёх-пяти мальчиков чуть старше меня — они подавали остроумные реплики, и вообще привлекали моё внимание, — но они не приняли меня в свой круг. Оказываясь у Оболенских, я ещё пару раз пытался сдружиться с той группой, но всё безуспешно. Скоро я бросил эти свои попытки, тем более, что у меня уже появились приятели среди бывавших в том доме сверстников. Но однажды, мне уже тринадцать тогда исполнилось, я, не вкладывая в это никаких дополнительных смыслов, обратился зачем-то к главарю той компании, его все звали бароном. Я не задумывался, отчего у него такое прозвище. Мог он оказаться и настоящим бароном — была же Оленька Оболенская княжной, а её кузен, мой ровесник, с которым мы крепко сдружились, был настоящим князем — что из того? Наткнувшись на холодный взгляд барона, я отошёл с решением больше никогда не заговаривать с бароном-фанфароном. А в тот же день, чуть позже, я случайно подслушал разговор, который вела та компания. Я уже было хотел уйти, именно для того, чтобы ненароком не стать подслушивающим, но понял вдруг, что говорят они обо мне, и задержался. Речь шла о том, что мой отец, получив теперь Святую Анну, может рассчитывать на пожалование ему дворянского звания.

— То-то он сегодня осмелел, — услышал я насмешливый голос барона. — Давали же ему понять: не садись не в свои сани, братец, а он нынче опять в приятели набивался. Плебеи вообще до крайности непонятливы и упорны.

— Теперь-то ему и руки не стыдно будет подать. Пусть его теперь набивается, — в тон ему сказал кто-то.

Я убежал в парк и долго сидел на скамье в одиночестве с пылающим лицом и сумятицей в голове. Вот где крылась причина холодности ко мне «баронов» — в моём низком происхождении.

Домой к нам в это время зачастили гости, все приходили поздравлять отца с наградой. На одном из таких обедов, куда были допущены и дети, гость заговорил о том, что зря-де мой батюшка не хочет писать прошение о пожаловании дворянства — ерунда, конечно, чушь собачья, но в хозяйстве всякая безделица может сгодиться. Я был ошеломлён: мой отец отказывается от такой лестной привилегии?! Вероятно, вид мой был красноречив, потому что отец внимательно посмотрел на меня и попросил высказаться. Ну, я и ляпнул: зачем же он не хочет стать дворянином, ведь тогда нас будут на равных принимать в высшем обществе. Тишина повисла за столом страшная. Потом отец, чётко выговаривая слова, произнёс:

— Снобы, мнение которых о человеке зависит от того, есть ли у него ничего не значащая бумажка, или её нет, не входят в число тех господ, чьё расположение интересует интеллектуальную элиту общества.

Я понял тогда, что мы тоже принадлежим к числу избранных, к касте интеллектуалов. Круги наши, и аристократов, могут пересекаться, а могут — нет, но мы сами определяем, кто достоин нашего общества. Барон в число достойных, определённо, не входил.

Кончилась эта история самым унизительным для меня образом. Однажды, придя на домашний спектакль к Оболенским, я встретился возле их дверей с кружком юных снобов. Барон ответил на мой сухой и короткий кивок, и первым подал руку.

— Вы поспешили, братец, — сказал я, сардонически улыбаясь. Во всяком случае, именно такую гримасу я силился изобразить. — Мой отец не пожелал принимать дворянского звания, так что вам по-прежнему нельзя подавать мне руки.

— Что и требовалось доказать, — парировал барон. — Чернь только тем и занята, что подслушивает. Разве я не говорил, что этих, — он небрежно, двумя пальцами, указал в мою сторону, — нельзя пускать дальше передней? А наша очаровательная княжна его на журфиксы зовёт, всё либерализм свой выказывает.

Я, было, кинулся на барона, но из массивных дверей дворца Оболенских показался швейцар, и я убежал домой, не повидав в тот раз Оленьку.