Дом на улице Четырех Ветров - [3]

— А кто у вас был за детей? — спросил Мишель.

— Камушки…

— Вот те на! — захохотал Мишель. — Подумать только: камушки! Ка-муш-ки!

Он так хохотал, что, поперхнувшись, закашлялся и уткнулся носом в салфетку.

— Подумаешь, какой умник: сам-то с деревьями воевал! — крикнула ему Норетта. — Вот и хорошо, что ты подавился! Так тебе и надо! Так и надо!

Она подтолкнула локтем Соланж, и та одобрительно улыбнулась. Один Фанфан невозмутимо следил за этой сценой.

— Да бросьте вы, глупыши, — проговорила мать. — Поторапливайтесь!.. Ну вот, что я вам говорила: уже стучат! Это Моско!

Ежась от холода, вошли супруги Моско и с ними их сын Жорж, одноклассник Мишеля, кудрявый мальчик с открытым лицом.

— Привет! — крикнул ему Мишель. — Видишь, мы еще не кончили ужинать! Может, доешь мои макароны, Жорж? Терпеть не могу макароны!

— Уступи свое место мадам Моско и не болтай вздора, — сказала ему мать. — А ты, Норетта, помоги мне убрать со стола.

Поднялась суматоха, которой воспользовался Фанфан, чтобы проглотить все макароны, оставленные братом. Затем, сытый и довольный, он принялся вылизывать тарелку.

— Сейчас же перестань, грязнуля ты этакий! — воскликнула мать. — А тебе, Соланж, спасибо за помощь! Поставь, детка, тарелки в раковину: я их сейчас сполосну. Садитесь, мадам Моско, пожалуйста, садитесь.

Маленькая мадам Моско устало опустилась на стул.

— Как у вас хорошо! — сказала она. — А на лестнице так холодно, впору простудиться насмерть. Какая ужасная зима!

— Да, — вдруг помрачнев, отозвалась мать, — представляю, как они там мерзнут, в лагерях для военнопленных… Муж, правда, в письмах никогда не жалуется, но разве им позволят написать правду…

— Говорят, там ужасно, — проговорил Моско, высокий худощавый мужчина, — лагеря-то в самой Германии…

Он вдруг умолк, встретив предостерегающий взгляд жены.

— Не слушайте его, дорогая, — торопливо проговорила мадам Моско, — он все видит в черном свете. Когда-нибудь эта война все же кончится, не может она вечно продолжаться!

Она бодрилась, но с волнением ждала ответа. Супруги Моско были евреи, выходцы из Польши. Полная их фамилия была Московиц. До войны они жили в Лионе, но уехали оттуда в июле 1942 года, когда в городе начались массовые аресты евреев. Переменив фамилию, они поселились в доме номер 24 по улице Четырех Ветров, на четвертом этаже, в квартире, которую уступил им друг, уехавший в Ора́нж. Они вздрагивали при каждом звонке. Эвелина Селье молча глядела на них. Вот кому еще хуже, чем ей самой: ведь супруги Моско с утра и до ночи в страхе! Собрав все свое мужество, она уверенно сказала:

— Ну конечно, война скоро кончится… Вот увидите, следующее рождество мы отпразднуем все вместе! Ну и пир же мы закатим по такому случаю!

— Вы в самом деле так думаете? — слабо улыбнулся Моско.

— Ну конечно! Глядите, как далеко уже продвинулись русские!.. Да, а ведь Фанфану пора в постель! Простите, я на минуточку… Пошли, Фанфан!

Фанфан для порядка немного поупрямился, но глаза его уже слипались, и он без сопротивления дал себя увести. Девочки убирали посуду, а Жорж подозвал Мишеля к буфету.

— Ну как, — шепотом спросил он, — ты кончил?

— Почти, — ответил Мишель, — всего-навсего две листовки осталось отпечатать, но мама помешала — послала за молоком. Знаешь, старик, здо́рово ты все это накатал! Ну прямо как будто из книжки! Недаром ты у нас лучше всех пишешь сочинения!

Жорж скромно потупил взгляд.

— Так ты думаешь, сойдет?

— Еще бы! Вся улица гудеть будет!

— Что вы там секретничаете, мальчишки? — спросила, подбегая, Норетта.

— Да ничего особенного, — ответил Мишель, — и вообще не лезь не в свое дело.

Вернулась мать. Она бесшумно затворила дверь.

— Фанфан уже спит, — сказала она, — он совсем уморился. Ну, а что же вы радио не включили? Мы пропустим передачу!

Включив радио, мать отыскала нужную волну. Послышался треск, потом чья-то речь и джазовая музыка.

— Опять глушат, — сказал Моско. — Хорошо, если мы хоть что-нибудь разберем!

Подойдя к приемнику, он приложил к нему ухо. Сквозь грохот прорвался далекий голос:

«Говорит Лондон… Сегодня — тысяча двести шестьдесят седьмой день борьбы французского народа за свое освобождение. Французы обращаются к французам…»

— Отлично, — сказала мать, — значит, они только начали! Ах да, будильник у меня спешит, а я и забыла!

Далекий голос продолжал, пробиваясь сквозь шум:

«На юге Италии англичане перешли в наступление. Генерал Эйзенхауэр назначен верховным главнокомандующим англо-американских войск. Западнее Москвы советские войска упорно продвигаются к Витебску».

Затем голос перечислил победы французских партизан за последние три месяца: 173 поезда пущено под откос, проведены 24 боевые операции против оккупантов. В Грено́бле уничтожен вражеский отряд численностью в шестьдесят человек.

Соланж, стоявшая у стола, вдруг рванулась вперед.

— Что это? — крикнула она. — Кажется, они сказали — Гренобль?

— Да, — подтвердила Эвелина Селье. — Сказали… Ну и что тут такого?

Соланж обратила к ней худенькое испуганное личико, губы ее дрожали.

— Но, наверное, там Ален! Он сказал мне, что отправляется в горы! А ведь Гренобль в горах, правда? Только бы с ним ничего не случилось! Только бы его не ранило в бою!