Дом на Северной - [3]

Старушка не торопилась. Она все понимала и молчала.

Мало-помалу Катя пришла в себя окончательно, грустно поглядела вокруг и спросила:

— Вы в Котелино?

— Туда, — ответила старушка. — Мы вот к Оленькиной маме ходили-то на могилку. — Старушка вздохнула и остановилась. — А у тебя там мама?

— Мама.

— Ма-а-ма-а… — протянула она тихо. — Ишо какое горе. А у нас там Оленькина мамочка, сношенька моя.

— А-а, — сказала Катя.

Ей вдруг стало легче. Она взяла девочку за руку, но та отдернула руку и прижалась к старушке.

— Не бойся, — сказала старушка. — Чего ты боишься? Не съест она тебя, миленькая ты моя.

— Я не кусаюсь, — улыбнулась Катя, теперь она совсем успокоилась. — Хочешь на закорках понесу?

Девочка еще сильнее прижалась к старухе, попросила ее нагнуться и что-то ей шепнула.

— Это на спинушке понесет, значит, миленькая ты моя, — сказала вслух старуха. Девочка опять заставила старуху нагнуться и что-то шепнула, закосившись на Катю. — Нет, не унесет, — ответила старуха, сняла свои парусиновые полуботинки и пошла по колкой траве босиком. Она осторожно ставила широкие плоские ступни ног на траву, напрягаясь при этом спиной и грудью, но все-таки уколола ногу и села на траву.

— Не хочу, — громко сказала девочка.

Катя тоже сняла туфли. Вначале было колко, потом привыкла. Она шла и шла, а старуха все сидела в траве, отдыхая. Ковылисто блестела степь; над далеким курганом кружил коршун, высматривая добычу. Катя оглянулась, села в траву, потом легла, прикрыв от солнца глаза ладошкой, смотрела сквозь пальцы в небо, ощущая телом молодую сухость земли, замирая, повернулась на живот и распласталась, стараясь плотнее прижаться к земле, в которой лежит ее мать, опустила голову и, вдыхая сухой земляной запах, вдруг ужаснулась: ведь по этой земле, возможно, именно по этим корневищам трав, по этой плотной серой массе, изборожденной корнями травинок, муравьиными тропками, ходили мать и отец, ходили живые, и вот уж нет их, а трава растет, а земля все та же, и будто ничто не изменилось в жизни… Катя прислушалась. В траве трещало, поскрипывало, да у нее в висках толклась кровь, да осторожно, тихо, будто прислушиваясь, ходило в груди сердце: туда-сюда, туда-сюда.

Подошли старуха с девочкой. Катя встала. Райгородок уже виден, этот старый городишко с разрушенной в центре, напротив райкома, церквушкой, колокольней, с высокой, кирпичной кладки водокачкой и в большинстве своем железными крышами, — чем, собственно, Котелино и отличался от таких же других райцентров.

— А ты де живешь? — спросила на окраине старуха, вытирая рукавом потное, красное лицо.

— Вот, видите, универмаг строят на месте раймага — там и живу. А вы?

— А мы с Оленькой как раз на другом конце, ишо там, может, знаешь, будет такая длинная, для солдат строили, здания с деревянной крышей, — вот мы там рядом и живем, по Чапаевской, дом двадцать.

— Я в гости приду к Оле.

— Приходи, милая, приходи. Уж радоньки будем. Вот как наткнешься на эту зданию, так с правой руки увидишь бо-ольшущий тополь и колодец с журавлем, колонки-то у нас еще нету, — вот мы там и рядом. Дом двадцать, чтоб тебе запомнить.

— Дом двадцать, Оленька? — спросила Катя.

— Дом двадцать ровно, милая. Как есть ровно двадцать, — ответила старуха, ласково глядя слезящимися от солнца глазами на Катю. — Живем мы одне. Никого более у нас нет… Моих сыночков обоих у эту войну… Одного в сорок втором, а второго опосля ее-то, в сорок пятом… в декабре. Мы с внучкой вдвоем. Ишо как были б рады тебе, милая. Хочь одна душа будет у нас близкая, и на том богу скажем спасибо. Все сродственники мои в селе Кондурино, а я тут перед войной незадолго объявилась. Мы дом купили, хотели продать да уехать, а никто не покупает. Кому он нужен? А перед войной дорого стоил. А на чужой хлеб ехать… Что ж, не великая сладость…

— Бабушка, домой идем, — захныкала девочка.

— Домой, миленькая, домой. А куда ж еще нам иттить?

Они вышли на проселок и побрели по пыли, чувствуя, как тепла пыль и как она приятно щекочет подошвы натруженных ног Катя оглянулась на кладбище. Над ним стояло струистое марево испарений, и над всей этой огромной, еще зеленой, с небольшими белыми переливами ковылистых островков степью висело рыжее крохотное солнце, и было столько простора вокруг, что Катя еще долго глядела на степь, чувствуя, как от волнения у нее влажнеют глаза.

— Вон мой дом, — сказала она старухе и показала рукой. Обе, девочка и старуха, разом поглядели туда.

— Вон самый большой, крыша у него зеленая. И кличут-то меня все Зеленая, — видать, из-за ее.

— Я вижу! — воскликнула девочка. — Вон и тополек.

Катя попрощалась и заспешила домой. Отойдя шагов двадцать, остановилась, долго глядела вслед. Старуха тяжело, валко ступала не гнущимися в коленках ногами. Катя медленно повернула к себе, но через несколько шагов снова остановилась, чувствуя, как ни с того ни с сего подступил к горлу комок…

«Чего я плачу? — спросила она у себя и поглядела вокруг, пытаясь освободиться от нахлынувшей на нее жалости. — Стою, гляжу на людей и плачу. Дура я большая. Вот дура. Небо — вон оно, и ни единого облачка, степь — вон она, простору на всех людей хватит, а дом мой — вон он».