Дом на Монетной - [4]
Последние дни мая стояли засушливыми. Улицы утопали в пыли. На немощеной дороге гримасами застыли разъезженные колеи. Мария торопилась. В городе бывала не часто, и хотелось сделать необходимые покупки. Подумав, решила зайти в торговые ряды гостиного двора.
Свернула направо к полосатым будкам гауптвахты. Особнячок с полукруглыми окнами. Постоялый двор. Потемневший от копоти стеклянный фонарь.
Гостиный двор каменный, окруженный колоннами. Двери лавок массивные, дубовые. Обиты медными листами, сверкавшими на солнце. От торговых рядов тянуло запахом кожи и кислой капусты. Мария по каменному коридору вошла в пряничный ряд. Кричали зазывалы, их голоса перекатывались под сводами. Ворковали голуби, расставив красные лапки на лепных карнизах. У входа в лавку купца Черномазова восьмиугольная икона Федоровской божьей матери, заступницы города. Чадит тяжелая лампада на серебряной цепи. Сверкает тысячепудовый колокол на лимонной колокольне церкви Спаса в Рядах. Вертлявый приказчик, напомаженный и завитой, услужливо протягивал покупки, перевязанные красной лентой.
Мария миновала «железные линии», отбиваясь от назойливых зазывал, пересекла площадь. Взлетели стайкой голуби с часовенки гостиного двора. Сквозь распахнутые двери доносились чьи-то заунывные голоса. Мария раздала мелочь нищим и прибавила шаг. Старенький кружевной зонтик не спасал от полуденного зноя. К груди прижала стопку книг, полученных в библиотеке Благородного собрания. Свернула под арку и оказалась на Павловской улице.
В этот приезд в Кострому на учительский съезд она остановилась у подруги по семинарии. Гулко отбили часы на гауптвахте. Мария сверила карманные часики на бархотке и покачала головой. День выдался трудный. Долгий разговор в губернском попечительстве, бесконечные просьбы денег для школы — как и предполагала, все оказалось безрезультатным. Устала, проголодалась, а вечером встреча с Заичневским. Нужно было решить для себя: уезжать ли в село, продолжать нескончаемую борьбу с урядником, старостой, ждать столько раз обещанной новой школы, выгадывать гроши на тетради и буквари… Или уехать и заняться настоящей революционной работой, которая, как ей казалось, велась Заичневским. Но как же ее ребятишки? Неужели бросить их? Кто прав — она ли, творящая то малое, но конкретное, или Заичневский, мечтающий о «широких задачах»? Как рассердился он, когда заговорили о «малых делах»! Стукнул тростью: «Ложь! Не трусьте!» Может быть, действительно нужны энергичные меры, а она, как и многие, трусит? Мария гневно тряхнула головой. Трусит?! Нет! Она видит в этом свой долг… А если ошибается? Все эти трудные годы в деревне, в нужде, без настоящих людей. В Петербург всего лишь один раз удалось вырваться, но тогда у Оловянниковой, с которой ее связывала давняя дружба, говорили и о «малых делах», о жизни среди народа. А теперь, после разгрома народовольцев… Нынче что делать?!
Мария торопливо открыла ключом парадное, но, заслышав за спиной шум, невольно оглянулась. Грузно переставляя ноги в стоптанных сапогах, показался шарманщик. На плече ремень от блестевшей лаком шарманки, руку оттягивала клетка с попугаем. Попугай, старый, растрепанный, как сам шарманщик, тоскливо поводил глазами.
— Кто хочет узнать свое счастье?! Счастье за пятак! Подходи… Счастье за пятак!
Шарманщик передвинул ремень. Поставил клетку на серую от пыли зелень и выпустил птицу. Попугай встрепенулся, вскочил на плечо, лениво очищая клювом перышки. Тоскливо понеслась песня, простуженно вторил шарманщик, накручивая ручку. Захлопали окна, к ногам шарманщика полетели медяки, завернутые в бумажки. Шарманщик пел, полузакрыв глаза. Тряслась голова у попугая.
Последний раз взвизгнула шарманка и, прохрипев, замолкла. Шарманщик тряхнул картузом, в котором лежали билеты «со счастьем». Попугай перелетел на широкую ладонь, неохотно и сердито начал их вытягивать.
«Хорошо бы за медяк узнать свое счастье», — невольно подумала Мария.
Мария медленно закрыла парадное, звонко повернув ключ.
Комната, которую ей временно уступила подруга, крохотная. Главное украшение — печь в цветном кафеле. Непривычная. Диковинная.
Мария сложила на столик покупки, поставила в угол зонтик. Прошлась по комнате. Опустила руку за печь и извлекла тонкие листы, отпечатанные на гектографе. В летние месяцы печь становилась хранилищем нелегальщины. Прокламация…
Крайности ни в ком нет, но всякий может быть незаменимой действительностью; перед каждым открытые двери. Есть что сказать человеку — пусть говорит, слушать его будут; мучит его душу убеждение — пусть проповедует. Люди не так покорны, как стихии, но мы всегда имеем дело с современной массой… Теперь вы понимаете, от кого и кого зависит будущность людей и народов?
— От кого?
— Как — от кого? Да от нас с вами, например. Как же после этого сложить нам руки?
Мария прочитала эпиграф к прокламации, Заичневский взял его у Гоберта Оуэна, английского философа. Быстро приподнялась, взглянула на дверь. Открыта! Как она неосторожна! Опустила крюк. Ветерок развевал легкие кружевные занавески на окнах. Мария поплотнее задвинула их и села в старинное кресло, углубившись в чтение:
