Дом на Монетной - [3]
— Давно, Петр Григорьевич… Люблю этот уголок: я родом из Ветлуги. Девчонкой прибегала посмотреть русалок, мне все казалось, что они обязательно должны жить в этом пруду. Нянюшка моя — великая охотница была до сказок. Прибежишь, бывало, к пруду, вокруг плакучие ивы. Думается, сидят в зеленых ветвях русалки и расчесывают длинные волосы. Замрешь, еле жива от ожидания и страха. А однажды набралась храбрости, дернула иву за косы… О ужас! Вместо русалочьих волос — зеленая ветвь… — Девушка повернула к Петру Григорьевичу лицо с темными бровями и выразительными серыми глазами. — А что это вы говорили о Торжке?
— О Торжке? Так, припомнилось: последний раз этапом со мной шел мужик из Торжка, он в трактире «Рим» все ратовал за республику в России во главе с президентом Дондуковым-Корсаковым.
— Почему же в президенты он избрал Дондукова-Корсакова?!
— Очень просто. В журнале «Нива» он увидел большой портрет Дондукова-Корсакова из Академии художеств. Мужчина видный, представительный, лент и звезд много… Мужику он понравился. «Вот и пущай будет президентом, — решил он, — а то под царем живется не ахти как».
— А с мужиком что же?
— Да что обычно приключается в России: мужика «изобличили в распространении со злым умыслом ложных слухов, могущих тревожить спокойствие… каковое преступление предусматривается статьей 37 Уложения о наказаниях»… К тому же мужик и с тюремным начальством заспорил, вот и укатали на каторгу в Сибирь…
Петр Григорьевич Заичневский, большой, представительный, внушал уважение. На вид ему было немногим более сорока лет. Продолговатое лицо, прямой нос, светло-голубые глаза.
В Костроме Заичневский сравнительно недавно. Появился после ссылки в Олонецкой губернии. Конечно, под гласным надзором. Фигура заметная: позади аресты, тюрьмы, ссылки, следы кандальных браслетов на холеных руках. Суждения смелые, резкие. Яснева познакомилась с Заичневским на учительском съезде. Кумир молодежи.
— Я слышал, что вы учительствуете в глуши.
Мария сняла соломенную шляпу, заколола косу роговыми шпильками. Видимо, Заичневский интересуется ею неспроста: прознал об ее народнических увлечениях.
— Да, в Ветлужском уезде. Скоро уже четыре года. Я выпускница семинарии, и нас, будущих народных учительниц, водили на собрания ссыльных. — И, помолчав, добавила: — «Запрещенных людей», как говорила моя мать.
— Ваша матушка жива? — поинтересовался Заичневский.
— Жива. Она экономка у родственников. Отец умер рано и ничего, кроме дворянского звания, которым очень гордится моя матушка, не оставил. Мне было три года. Пенсию матушка получала сами понимаете какую — никак не прожить. Вот и пошла на поклон к богатым родственникам. От детства осталась лишь ненависть к кошкам, их почему-то любили во всех домах, где приходилось жить, да к рукоделию, за которое меня вечно засаживали родственники. Матушка внушала веру в бога, а нянюшка — в русалок.
Солнце опустилось в покрасневшие воды реки. В воздухе разлился тот розовый отсвет, который всегда появляется при закате в ясную погоду. В розовом мареве закружили птицы. С шумом захлопали крыльями, рассаживаясь по гнездам. Мария Яснева придвинулась к Заичневскому:
— Люблю природу и книги. Читала их ночами, прятала под пяльцами, под подушку. Читала все — сказки, жития святых, а потом уж Писарева, Тургенева…
— Вы знаете, в тюрьмах свое представление о литературе. В Иркутской пересылке пропускали Жуковского и Пушкина, а Тургенева и Толстого — ни за что. Начальник тюрьмы лениво тянул: «Тургенев, Толстой — слишком занимательное чтение, а в тюрьму сажают не для развлечения».
Девушка засмеялась. Заичневский вторил ей басом, постукивая тростью.
— Я перебил вас, извините.
— В семнадцать после семинарии поехала учительствовать. Летом «садилась на землю».
— «Садились на землю»?! Молодчина!
— Читала книги по агрономии и хотела растолковать крестьянам лучшие способы обработки земли… Зимой, когда удавалось получить книги из Петербурга, бродила по уезду «книгоношей». Много горя на Руси, темен еще народ… А революция…
— Нет, не правы. Разве вы не слышите глухой ропот народа, угнетенного, ограбленного?.. Грабят все, у кого есть власть, — грабят чиновники, помещики, царь. Народ к революции готов: его распропагандировала сама жизнь. Нужен лишь повод для восстания, для захвата власти. Тут я целиком разделяю точку зрения французских якобинцев.
— Слышала о вашей «Молодой России», хотелось бы ее почитать.
— Конечно, с удовольствием… Я захватил прокламацию. Рад, что мы встретились. Надеюсь, что нам идти вместе. — Заичневский встал, подал руку девушке. — «Но силен будет голос того, у кого в сердце глубоко и громко звучат те ноты, которые непреодолимо волнуют его окружающие массы, составляя их религию, их поэзию, их идеал, их радость и печаль, их хорошие слезы и человеческую боль…» Запоминайте Герцена… Да, да… если у вас горячее сердце, нам идти вместе!
«Молодая Россия»
От Сусанинской площади веером разбегались улочки с аккуратными дворянскими особнячками. Большинство домов украшены гербом Костромы, пожалованным Екатериной. «На голубом поле галера под императорским штандартом на гребле, плывущая по реке натурального цвета в подошве щита изображенной…» Так преподносили герб в училищах, и Мария Яснева, поглядев на щит, зажатый когтями двуглавого орла, усмехнулась.
