Дом на берегу - [19]
Стало жарко. Рубаха взмокла и прилипла к спине. Я разделся, без передыху оседлал второй комель. Груда заданных на день бревен оставалась угрожающе огромной.
Мужики тоже работали без перекура. Тесали пазы, по двум лесенкам поднимали бревно на стену, примеряли, вытаскивали из-за уха карандаши, что-то отчеркивали, подрубали.
В мою сторону даже и не смотрели. Давали время приглядеться, привыкнуть. Но меня это заело.
«Выпендривается Ефремыч, — думал я, глядя, как сухой неказистый плотник, взяв с Зуевым толстенное бревно, шел к стене. — Доказывает».
— Р-р-раз, — плотники, крякнув, брали штурмом первую ступеньку. — Р-р-раз…
Под это кряканье было совестно ковыряться с какой-то корой. Когда понесли второе бревно — новенькое, только что окоренное, я бросил топор, догнал Ефремыча, отодвинул плечом:
— Ну-ка…
Подставил под бревно голую спину и тоже крякнул: оно оказалось гораздо тяжелей, чем я ожидал. В несколько мелких пьяных шагов подошли к стене, остановились, набрались духу.
— Р-р-раз…
Бревно поползло вверх, закачалось и не поддалось. То ли у Зуева, то ли у меня не хватило силы, но мы оба стояли на земле. Зуев что-то проворчал насчет интеллигенции — негромко, но было слышно. Постояли, поправили лесину. Не только поднимать, просто держать ее на спине на кричащих от боли позвонках не было никакой мочи. Надо было бросать.
— Поехали, — где-то в стороне сказал Зуев.
Постояли, снова пошли на стену.
— Р-р-раз…
Бревно покачалось, поплыло в сторону, снова не поддалось. Надо было бросать.
На другом конце, согнувшись в три погибели, рассвирепевший Зуев что-то кричал, плевался и косил на меня налившимся кровью глазом. Слепея от ярости, ненавидя проклятое бревно, себя, Зуева, я закусил губу и снова пошел на хрупкую лестницу, которая неминуемо должна была сломаться под тяжестью бревна.
— Р-р-раз…
Лестница заскрипела, прогнулась и наконец подняла нас с Зуевым на первую ступеньку, вторую, третью… Потом мы сидели, курили. Зуев вспомнил отца.
Раньше здесь было много плотницких артелей — Зуевы, Мазовы, Яковлевы… На старых домах во многих деревнях и сейчас сохранилась резьба с фамилиями этих мастеров. А если уж где-нибудь на доме вырезана фамилия хорошего плотника, то от дедов к внукам переходит вера: «Наш дом тыщу лет стоять будет».
Интересно, помянет ли нас кто-нибудь таким же добрым словом?
Видимо, Зуев тоже думал об этом.
— Первое дело — не бояться работы, — сказал он. — Ни тяжелой, ни черной. Вся работа белая, коли ты мастер.
Мы вытерли пот и пошли к срубу — корить лес, таскать бревна…
ЧЕРТОВЫ ВОРОТА
С утра озеро было белое, как молоко. По привычке, только открыв глаза, я вышел на берег и сел у воды. Бывает же такая тишина. Я бросил камушек — и долго, до самых далеких камышей качались, расходились, докатывались плавные, задумчивые круги.
Всегда, глядя с берега, я вижу сначала цвет воды. Вот белое озеро — покой и тишина. Вот серое — собираются тучи. Посинело — с севера тянет холодом. Почернело — там, между островами, где-то собирается шторм.
В зависимости от времени года, ветра, времени суток и многих других причин озеро бывает голубым, желтым, зеленым, даже розовым и красным. Часто на закате, сидя в лодке посреди плеса, можно, посмотрев кругом, увидеть странную игру света. Небо, вода, лес, деревни на берегу — в одной стороне озера все густо-синее, в другой — густо-красное. Словно весь мир состоит из двух комнат и в одной горит свет, а в другой стоит тьма.
Итак, в то утро озеро было белое, как молоко. Несколько дней мы жили на острове, ловили рыбу. Наконец пришла пора уезжать. Мы сняли палатку, погрузили вещи и вышли из залива на плес. Стояла тишь. Ни облака, ни ветерка.
Так-так-так-так, — лениво стучал мотор.
Семиметровая деревянная лодка была для нас вроде как вторым домом. Можно сидеть на носу, глядя вперед и держась рукою за руль. Можно в обнимку с собакой лежать внизу на решетках. Можно пойти на корму, загорать на рюкзаках.
— Что это, гром?
Небо было чистое, но как будто кто-то прокатил по нему тяжелую железную бочку. Впереди на горизонте показалась маленькая синяя тучка. По воде, как тень, пробежала мимолетная рябь.
Еще на берегу, снимая палатку, я слышал этот ветерок, говорящий в макушках сосен. Но что такое ветерок? На озере редкий день проходит без дождя и грозы. Только что светило солнце — вдруг туча, град, ливень. Через полчаса — снова тишь, гладь. Так по нескольку раз в день. Если на все смотреть, то надо сидеть на берегу.
Мы с некоторой тревогой стали следить за тучкой, но, конечно, не думали возвращаться назад, Надо было идти вперед. Мы прошли Лебедь — сосновый мыс на Хачине, Разбойник — маленький остров, заросший камышом. За Разбойником, на открытой воде, чуть слева, с юго-востока в лицо нам в первый раз ударил свежий ветер. Озеро посерело, побежало волнами. Лодка закачалась с борта на борт. Стало холодно и темно.
Я посмотрел вверх — синяя туча неслась на нас с невероятною скоростью. Бывшая пятнышком на горизонте, теперь она закрывала полнеба. Впереди пошел дождь. Между небом и землей стояла непроглядная мгла.
Из края в край тяжело, без молний, опять прокатился гром. Невеселое дело — гроза на озере. Надо было переждать, но мы, не сворачивая, шли в самую тьму. В считанные минуты, пока лодка проходила мимо следующего острова, Городомли, туча накрыла нас с головой. Небо и вода стали черными. Начал хлестать дождь. Озеро раскачивалось так, что стеной вставало со всех четырех сторон.
Это наиболее полная книга самобытного ленинградского писателя Бориса Рощина. В ее основе две повести — «Открытая дверь» и «Не без добрых людей», уже получившие широкую известность. Действие повестей происходит в районной заготовительной конторе, где властвует директор, насаждающий среди рабочих пьянство, дабы легче было подчинять их своей воле. Здоровые силы коллектива, ярким представителем которых является бригадир грузчиков Антоныч, восстают против этого зла. В книгу также вошли повести «Тайна», «Во дворе кричала собака» и другие, а также рассказы о природе и животных.
Автор книг «Голубой дымок вигвама», «Компасу надо верить», «Комендант Черного озера» В. Степаненко в романе «Где ночует зимний ветер» рассказывает о выборе своего места в жизни вчерашней десятиклассницей Анфисой Аникушкиной, приехавшей работать в геологическую партию на Полярный Урал из Москвы. Много интересных людей встречает Анфиса в этот ответственный для нее период — людей разного жизненного опыта, разных профессий. В экспедиции она приобщается к труду, проходит через суровые испытания, познает настоящую дружбу, встречает свою любовь.
В книгу украинского прозаика Федора Непоменко входят новые повесть и рассказы. В повести «Во всей своей полынной горечи» рассказывается о трагической судьбе колхозного объездчика Прокопа Багния. Жить среди людей, быть перед ними ответственным за каждый свой поступок — нравственный закон жизни каждого человека, и забвение его приводит к моральному распаду личности — такова главная идея повести, действие которой происходит в украинской деревне шестидесятых годов.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.