Дом, из рассвета сотворенный - [28]

На поворотах автобус кренился, качался. От качки закружилась голова, и тянуло смеяться. На нем были коричневые с белым туфли, подаренные толстухой Джози. Ее дочь жила в прислугах в большом городе. Хозяин ее умер, и вдова раздала оставшуюся от него одежду, обувь. Туфли были красивы, почти новы, на тонкой подошве, остроносы, с узорами из дырочек — уголками, завитками. С подковками на каблуках и со скрипом. Они были Авелю велики, но он все равно их надел — давно ждал случая надеть. И в автобусе все поглядывал на них, все потирал то одну, то другую туфлю о штанину, снимая пыль и возвращая глянец коже, и все сгибал подошвы, чтоб услышать скрип.

Бело-коричневые были туфли. Почти что новые, блестящие, красивые — и со скрипом. Красуясь честно и бесхитростно, туфли имели право на внимание и восхищение — по той шкале ценностей, которая единственно была ему известна. Бело-коричневые, они были искусно сработаны и потому достойны любованья так же, как работа хорошего гончара, художника или среброкузнеца: вещь сама по себе хороша и, стало быть, заслуживает восхищения как предмет искусства. Но теперь вошла в силу иная шкала ценностей, и туфлями Авель привлекал к себе внимание иного рода. Коричневые с белым, они были чересчур новы, ярки и слишком велики; они блестели; они стучали и скрипели. И тяжелели на ногах гирями. Вокруг были враги, и он знал, что в их глазах являет собою посмешище.

В этом разделе теста просим закончить каждую из нижеследующих фраз, дописав одно-два слова. (Важно проделать это как можно быстрее, дополняя фразу первым, что пришло на ум.)

Я хотел бы…

Я не…

Богатых я…

Я боюсь…

Важно, чтобы я…

Я крепко верю в…

Яснее всего помню…

В детстве я любил…

Когда-нибудь я…

Тех, кто смеется громко, я…

и т. д.

Милли?

«Одни тесты менее надежны, — говорит она, — другие понадежней. А полностью надежных тестов нет». Но Милли верит в тесты, вопросы и ответы, в слова на бумаге. Она во многом похожа на Бена. Она верит в Честь, Трудолюбие, в Право и Способность Начать Жизнь Заново, в Братство Человеческое, в Американскую Мечту и в него — в Авеля; она верила в него, И, ощутив в ней эту веру, он…

Тот вечер — он не помнит, почему пришел к ней, он был пьян слегка — стал вечером их близости. Он уже некоторое время приглядывался к ней. Она всегда заходила, когда они с Беном были дома. В ней не было робости. Она с самого начала взглянула ему прямо в глаза и засмеялась — она всегда смеялась. А он считал, что смех по пустякам — нехороший и опасный признак в женщине. Она была некрасива лицом; глаза слишком маленькие, рот слишком велик. Но волосы ее отливали желтым, а тело было гибкое, спелое. Он наблюдал, как она идет, близко ставя ноги и мягко, вольно покачивая бедрами, округлыми и налитыми. Она была полногруда.

Она заговорила с ним и засмеялась, и смех ее был неподделен и звонок. Но Авель супился. Он не слушал ее слов — он хотел ее и думал, как бы этого добиться, И она поняла, о чем он думает, голос ее и смех стали обрывистей и нарочитей, а руки неловко задвигались. Давно уже она не отдавалась никому, забыв и думать о любовных муках и тревогах. И хоть была она большая, некрасивая и шумно дышащая, но у себя, среди своих вещей, ей казалось, что она хороша, мила и не так уж крупна телом. Квартира ее сера и дешево обставлена, но Милли убеждала себя, что квартирка у нее очаровательная, убрана оригинально и со вкусом.

Спальня тусклая, со множеством медных безделушек, с затхлым и кислым запахом; но нет, считала Милли, тут есть уют и стиль, есть матовые стекла, мрамор, коричневые фотографии в старинных овальных рамках; есть благоуханность свежих простыней и сиреневой воды. Они сидели на краю кровати.

Бережно он притянул ее к себе и губами слегка коснулся ее руки у локтя. Пальцы его скользнули по этой руке вверх, и рука напряглась. Милли замолчала. Она была послушна ласке, мягка и податлива. Он целовал ее, гладил ее волосы. Расстегнул ей платье и сдвинул с плеч, круглых, веснушчатых, гладких. Расстегнул крючки, обнажив и гладя белые с темными вершинками, душистые груди. Приоткрытый рот ее шевелился под его губами, как зверек; она выгнула спину, выпятив навстречу ему груди. Он целовал ее рот и глаза, волосы, шею, плечи. Закрыв глаза, она откинулась — как будто успокоено, и только вздрагивала кожа под его рукой. Кончиками пальцев он взял ее грудь легко и осторожно, словно росинку дождя, и надолго приник губами. Встрепенувшись, с тихим стоном она обняла его голову. Повернулась набок, сдвинула одежду с бедра, и он скользнул рукой от груди по шелковой покатости боков. Она вся изогнулась, подалась к нему плечами, грудью, и это подчеркнуло выпуклость и широту гладких, округлых, белых бедер. Рука его медленно прошла по бедру. Опершись ногами о пол, она еще сильней прогнула тело, так что ягодицы сжались, отвердели; он сдвинул одежду дальше вниз, она сбросила ее с ног. Он опять поцеловал ее в губы и снова коснулся белых бугров зада, мягких теперь, пышных, тяжелых, глянцевых от пота, коснулся островка влажных, темных, тонко вьющихся волос. А руки Милли были кротки, обнимали его мягко. Он ждал, распаляясь сам, но она и в разгаре возбуждения не дичала. Стонущую, он томил ее еще минуту, глаза ее перекатывались под веками, все тело вздрагивало; полное, белое, оно светилось и блестело. Ноздри его расширились, хватая аромат этого тела, и он взял ее грубо.