Дом, из рассвета сотворенный - [26]

Холодно. Темно, и холодно, и мокро, и не открыть глаза. Боль гложет. Он упал, вот почему боль. Он лежит вниз лицом на земле, и холодно, и в голове грохочет море, и туман накатывает с моря. Боль велика и раздирает тело; в голове шум и дрожь, мозг, шатаясь, выходит из обморочной круговерти, и нельзя понять, где средоточье боли. И глаза не видят. Их нельзя открыть. Беда какая-то стряслась, лютая беда. Когда очнулся, то, окостеневший от холода, он дернулся встать, но усилие родило новую боль, она остро ударила и тяжко навалилась. Так сильна она была, что он на время потерял сознание, а придя в себя, не стал уже ворочаться. Дурман алкоголя рассеивался. Авеля повело на рвоту, все тело дрогнуло непроизвольно, тужась, — и снова нахлынула боль, и ускользает сознание. Хоть бы умереть. Прошел час — Авель лежал недвижимо, беспамятно, в холоде. За мерным грохотом прибоя слышны были звуки ночного города; там словно громадные часы шли и отсчитывали время до рассвета. С моря доносились издали сирены — он слышал их и не знал, что они такое. Это сквозь бескрайнюю серую тишь океана вплывали корабли из стран Восхода.

Потом ему удалось приоткрыть один глаз. Он увидел, что лежит в неглубокой ложбинке, среди водорослей, белых голышей и пучков высокой жухлой травы. Перед ним тянулся поперек берега забор; за спиной широкий галечный пляж уходил отлого в море. Забор из толстой проволочной сетки, а за сеткой — тягачи, прицепы, длинный гребень крыши. На прицепах — и на кабинах некоторых тоже — фирменные знаки, надписи, но слов не разобрать. Пристань темна, лишь на стене пакгауза, над погрузочной площадкой, горит фонарь; но фонарь этот в дальнем конце, свет его мутен и тускл за туманом. У забора — жестянки, клочья бумаги, битое стекло. Он лежит у самого забора; почти можно рукой ухватиться. Он приподнялся, чтобы дотянуться, и опять ударила боль. Он лег, тело напряглось, как бы желая сжать и раздавить боль. Но слишком сильна была она, и только хуже стало. Он понемногу расслабился, и боль перешла в руки. Сосредоточилась там. Пальцы сломаны, не шевельнуть. Склеены кровью, засохшей и черной. От вида рук подкатила к горлу тошнота; мозг испуганно отдернулся… и вернулся к рыбам.

Раньше он любил свое тело. Оно было упругим, быстрым, красивым; было надежно и незамедлительно послушным разуму и воле. Плечи его были широки, грудь вместительна, он уступал деду в силе, но был проворнее, ухватистей. Руки — не мясисты, но крепки. А сухощавые ноги ровно сужались к лодыжкам — длинномускульные, слишком тонкие для белого, ноги индейца. Прежде он способен был бежать весь день, не трусцой, а настоящим бегом, быстро преодолевать расстояния, не калеча пальцев и подошв и не сжигая легких. Болезней он не знал, пока не изведал болезни перепоя. Недуг, убивший мать и Видаля, прошел мимо него, как видно, не коснувшись. Однажды, правда, он упал с лошади, и в поясницу не на один день вступила резкая перемежающаяся боль. Франсиско пел заговоры и молился; он пробовал зелья и снадобья, присыпанья и притиранья, но ничего не помогало. И наконец Авель пошел к толстухе Джози. Она была тогда пожилой уже, а сам Авель — почти взрослым, но Джози, обхватив сзади под ребра, подняла его, как мешок с соломой, посадила к себе на бугор брюха и мощными ручищами так прижала, что нечем стало дышать. И тряханула раз и два, легонько, и Авелевы руки-ноги расслабленно мотнулись. И, подмигнув и крякнув, поставила его на землю — снова уже здорового. Толстуха Джози… Изувечено тело его и палимо болью. Тело, как и мозг, теперь против него — стало ему врагом.

Белые руки Анджелы легли на его тело.

Руки Авеля легли на ее белое тело.

Не умолкает море. Вдали в тумане грохот волн… Шесть лет назад его судили. Он и теперь, через шесть лет, помнит тело белолицего, обмякло и безжизненно лежавшее под ночным дождем и светлевшее, почти как фосфор; помнит угол между телом и рукой, светло белеющую ладонь, раскрытую, срамную. От суда же очень мало сохранилось в памяти. Были обвинения, вопросы и ответы; все шло по форме, упорядочение и цивилизованно — и не имело к нему почти никакого отношения.

— Я хочу сказать, — ответил отец Ольгин, — что, по его понятию, он не человека убил. А нечто иное.

— Злого духа.

— Да, нечто подобное.

— Не можете ли вы, отче, выразиться точнее?

Священник хотел было ответить с нарочитым и крайним смирением: «Увы, не могу, сын мой», но вместо этого сказал: — Мы имеем здесь дело с психологией, о которой знаем очень мало. Я ежедневно вижу ее проявления, но утратил уже способность понимать, воспринимать ее по-настоящему. Я отказался от всех притязаний на проникновение в психологию ведовства, когда покинул родину и сделался священником. И понимаете, здесь нет способа быть объективным или точным. Что могу я сказать? По-моему, он был побуждаем представлениями, образами, заполонившими его сознание с силой, которую мы даже не можем себе вообразить.

— Да-да-да. Но перед нами факты: он убил человека, отнял жизнь у такого же, как он, человеческого существа. Убил преднамеренно — он признает это, — именно с этой целью имел он при себе оружие. Он совершил зверский предумышленный акт смертоубийства — мы не можем назвать это никак иначе.