Дом дневной, дом ночной - [54]

Я смотрела на нее и улыбалась, поняв, что любой белый цвет противоестествен. Его нет в природе. Даже снег не бывает белым; он серый, желтый, отливает золотом, может быть голубым или графитовым. И потому бунтуют белые скатерти и простыни, потому они упорно желтеют, как будто хотят избавиться от искусственного макияжа. Известные стиральные порошки здесь бессильны. Как и многие изобретения человечества, они только во сто крат усугубляют иллюзию, отражая свет.

ИЮЛЬСКОЕ ПОЛНОЛУНИЕ

Марта видела, как мы выносили на террасу стулья и расставляли их один за другим в два, а может, в три ряда. Как протискивались в дверь с подносами, заставленными рюмками и стаканами; суетливо позвякивали чайные ложки в чашках, шумно передвигались табуретки. Некоторые гости уже расположились на своих местах. Рассевшись, мы вполголоса переговаривались, повис тот однообразный гул, который сопутствует заполнению зрительного зала в театре. За словами ничего не стоит, они едва различимы, ложный посыл, они лишь колеблют воздух, как семена одуванчика. Из шелестящих пачек мы доставали белые сигареты.

Кто-то кому-то передавал над головами стаканчик или тарелку, кто-то возвращался в дом за свитером. Р. принес две бутылки вина и поставил на садовый столик. На шее у него висел бинокль. Одна из женщин, облокотившись на деревянные перила, наводила на резкость фотоаппарат. Молодой бородатый человек не сводил глаз с часов, и вдруг все стали сверять время; свет в сенях внезапно погас, и дом стал темным, таким, каким был всегда. Только красные огоньки сигарет, как большие светлячки, блуждали то вверх, то вниз, обозначая в темноте путь, который рука проделывала к губам.

Марта застегнула кофту, потому что от леса уже накатывал волнами холод. Ночь была безмолвной и глухой. Сверчков еще не было.

И тут Марта услышала, как на террасе вдруг все пришло в движение. Мы охнули от восторга, а чей-то женский голос воскликнул:

— Вот оно!

Марта повернула голову и увидела то же, что и мы: узкую, длинную кроваво-красную кайму над горизонтом, ровно от ели к ели. Фотоаппарат щелкнул, бинокль легонько ударился о пластмассовые пуговицы рубашки. Красная полоса начала расширяться и превратилась в купол — на горизонте вырос большой сияющий шампиньон. Он рос на глазах, превращаясь в полукружие, а потом уже стало очевидным, что за краем света рождается луна. Две ели подхватили ее с обеих сторон, как дитя. Аппарат то и дело мягко пощелкивал; наконец Луна, освободившись от Земли, отчалила от черной линии горизонта и, неуверенно покачиваясь, поплыла ввысь. Она была огромная.

Кто-то из нас с благоговением зааплодировал, остальные подхватили аплодисменты. Когда луна покидала надежное пристанище между двумя елями, ее цвет постепенно менялся — сперва был желтым, потом белым, потом зеленоватым. Над макушками деревьев отчетливо прорисовывались черты ее лица.

Но Марта наблюдала за тем, что происходило на террасе. А там позвякивали рюмки. Она вздрогнула от выстрела шампанского. Чуть погодя люди заговорили, сначала тихо, затем громче и громче, и все пошло своим чередом.

УСЛЫШАННОЕ

Дом был полон гостей, и не хватало спальных мест, а потому я отправилась спать в сад на ту красную железную кровать, которая днем служила для чтения. Я постелила чистую белую простыню. Ночью она выглядела серебристо-серой.

Я видела дом снаружи: из окна ванной струился свет и ложился длинной желтоватой полосой на пруд, потом на минуту с грохотом включился насос. Как только он стих, дом погрузился в темноту и исчез с моих глаз. Небо теперь казалось светлее.

Ночь не настолько темна, как о ней говорят. У ночи свой мягкий свет, который льется с неба на горы и долины. Земля тоже светится. Холодным, тусклым блеском, чуть фосфоресцируя, так мерцают обнаженные кости и гнилушки. Днем этого свечения не видно, как и ясными, озаренными луной ночами, как и в освещенных городах и деревнях. Только в полной темноте заметен свет земли.

Кроме того, есть звезды и луна. А потому было светло.

Я внимательно рассматривала каждый клочок пространства, видимого с кровати, каждое дерево, каждый пучок травы, каждый излом горизонта. Все было словно припорошено пеплом, присыпано мукой. Ночной свет сглаживал острые углы, сближал противоположности. Стирались всяческие грани. Множество предметов казалось всего лишь многократным повторением одного. Эти картины, должно быть, сковали мой взгляд, усыпили меня, потому что, когда я проснулась, едва очнувшиеся от сна глаза увидели только мрак — луна уже спряталась. Но зато пробудился мой слух, взял полный контроль над телом и теперь тащил меня за собой. Полз по стенам дома и прислушивался. Постепенно из обманчивой тишины проступило дыхание спящих в доме людей, сначала как легкое прикосновение, шелест, гулом отзывавшийся в моих ушах, но потом я вся превратилась в слух — в мясистую чашечку, в засохший бутон, во влажную шелковистую трубочку, прижатую к стене. Впервые в жизни я слышала все целиком и полностью: дыхание спящих в доме людей стало шумом, свистом, который проникает в человеческие тела и оживляет в них сущность зомби; их веки беспокойно хлюпали, как шмат мяса, брошенный на холодный пол; сердца гудели, издавая звук, который был тяжелее воздуха и тут же уплывал под землю. Размеренно, в такт сну, поскрипывали кровати. Потом я услышала гул мышиных метрополий в стенах домов — крошечных суетливых перекрестков, мест любовных свиданий, складов продовольствия. Я слышала древесных жучков в ножках соснового стола. В кухне с оглушительным ревом взвился в свой морозящий полет холодильник. Ночные бабочки щекотали прохладный ночной простор. И все это рассекал на куски истеричный трезвон капель, сочащихся из кухонного крана. Оглохнув от шума, я перевернулась на спину и взглянула на небо. Оно бы должно быть тихим, как всегда, однако — не было. Я услышала свист падающих метеоритов и леденящий кровь в жилах гул кометы.